Просвещение продолжается. В защиту разума, науки, гуманизма и прогресса

Утилитаристские аргументы часто одерживают верх по важной причине: они убедительны для всех. Принципы вроде «все хорошо, что хорошо кончается», «если никому от этого не хуже, значит, все в порядке», «никого не касается, чем по обоюдному согласию заняты взрослые люди за закрытыми дверями» (а также, как пела Билли Холидей, «Если мне взбредет в голову /Прыгнуть в океан, /Это только мое дело»), конечно, не очень глубоки и не обходятся без исключений, но понятны каждому, а те, кто с ними не согласен, должны приложить некие усилия, чтобы доказать свою правоту. При этом я не утверждаю, что утилитаризм интуитивен. Классический либерализм – совсем недавний факт человеческой истории, тогда как в традиционных культурах общество очень даже волнует, чем по обоюдному согласию заняты взрослые люди за закрытыми дверями[1237]

. Философ и когнитивный нейробиолог Джошуа Грин утверждает, что многие деонтологические убеждения коренятся в первобытных интуитивных представлениях о племенной общности, незапятнанности, отвращении и нормах поведения, в то время как утилитаристские выводы – плод рационального познания[1238]

. (Он даже показал, что деонтологический моральный анализ задействует эмоциональные структуры мозга, а утилитаристский – рациональные.) Грин пишет, что, если представителям разных культур требуется выработать общий моральный кодекс, они скорее подходят к вопросу с позиций утилитаризма. Это объясняет, почему некоторым реформаторским движениям, таким как движение за права женщин и однополые браки, удалось удивительно быстро победить многовековые предрассудки (глава 15): статус-кво, опирающийся лишь на обычай и интуицию, рассыпался под натиском утилитаристских доводов.

Даже когда гуманистическое движение добивается своих целей, используя язык прав, философская система, обосновывающая эти права, должна оставаться как можно более компактной[1239]

. Жизнеспособная в космополитичном мире моральная философия не может содержать множество слоев изощренной аргументации или покоиться на глубоких метафизических или религиозных основаниях. Она должна выводиться из простых, ясных принципов, которые любой способен понять и признать. Идеал процветания человечества – хорошо, когда люди ведут долгую, здоровую, счастливую, богатую и интересную жизнь, – именно таков, поскольку основан на нашей общей человечности, и не больше (но и не меньше) того.

История подтверждает, что, когда разным культурам приходится искать общую нравственную почву, они склоняются к гуманизму. Разделение церкви и государства, закрепленное в Конституции США, выросло не только из философии Просвещения, но и из практической необходимости. Экономист Сэмюэл Хаммонд заметил, что восемь из тринадцати английских колоний в Северной Америке имели официальные церкви, которые активно вмешивались в общественную жизнь: платили священникам зарплату, обязывали население строго соблюдать религиозные обряды и преследовали членов других конфессий. Единственным способом объединить все эти колонии под сенью единой Конституции было гарантировать гражданам свободу вероисповедания как естественное право[1240]

.

Полтораста лет спустя сообществу наций, еще не опомнившемуся от Второй мировой войны, нужно было сформулировать свод принципов мирного сотрудничества. Вряд ли они смогли бы сплотиться вокруг лозунга «Иисус Христос – наш спаситель» или «Америка – сияющий град на холме». В 1947 году Организация ООН по вопросам образования, науки и культуры (ЮНЕСКО) обратилась к десяткам интеллектуалов всего мира (среди них были Жак Маритен, Махатма Ганди, Олдос Хаксли, Гарольд Ласки, Куинси Райт и Пьер Тейяр де Шарден, а также выдающиеся конфуцианские и мусульманские мыслители) с просьбой определить, какие права должны быть включены во Всеобщую декларацию прав человека. Составленные ими списки оказались удивительно похожими. Во вступлении к суммирующему их мнение документу Маритен вспоминал:

На одной из встреч Национальной комиссии по делам ЮНЕСКО, где обсуждались права человека, кто-то выразил удивление, что некие приверженцы резко враждебных идеологий пришли к согласию относительно списка этих прав. «Да, – ответили те, – мы согласовали его, но при условии, что никто не будет спрашивать нас, почему»[1241].