Против течения

Гой, ты, родина моя!Гой, ты, бор дремучий!Свист полночный соловья!Ветер, степь да тучи!«Почуяло сердце, что жизнь хороша», и потомуСердце скачет лихо:Ой, ладо, лель-люли!

У него есть, у Толстого, неудержимый восторг перед счастием бытия, перед радостью дыхания, и прямо из души выливается один из прекраснейших звуков русской поэзии – эта светлая волна ранней весны, этот вечно свежий, полный восхищения и грусти клик человеческого сердца:

То было в утро наших лет —О счастие! о слезы!О лес! о жизнь! о солнца свет!

О свежий дух березы!

Он вообще – поэт весны; так сказать, несомненная, очевидная, всем нравящаяся, она, приспособленная к общечеловеческому вкусу, является и его любимым временем года, «зеленеет в его сердце». Правда, отдельными мотивами есть у него и песнь об осени, о которой он так прекрасно говорит, что она наступает, когда «землей пережита пора роскошных сил и мощных трепетаний, стремленья улеглись», – но не эта «последняя теплота» природы влечет его преимущественное внимание. Нет, майское, счастливое, ласковое – вот что ликующими ручейками звенит у него в стихах, и кого не возбудит эта божественная игра, которая разыгрывается в свежем, в зеленом, в лесу молодом, где синеет медуница, где черемуха гнет свои пушистые ветви?

Теперь в ветвях березыПоют и соловьи,В лугах поют стрекозы,В полях поют ручьи,И много в небе реяПоет пернатых стай —Всех месяцев звончееВеселый месяц май!

От этой звонкости «сердце млеет и кружится голова», и недаром Канут, ослепленный природой, обманутый коварной, усыпляющей властью весны с ее шиповниками и соловьями, не чуял близкий погибели, беды неминучей, – напрасно предостерегала его любящая супруга, напрасно взывала к нему: «Любимый, желанный, болезный»…

Но в земной весне с ее васильками и синими кувшинчиками поэт не остался, веселый месяц май не удовлетворяет его и ощущается им как некая часть, которой он не в силах слить с целым. Подавленный своею дробностью и разрозненностью, Толстой всегда чувствует отдельно землю и отдельно небо; у него есть соседство двух миров, но не их тожество, на которое способна только душа внутренне претворяющая. Вселенная распадается для него на два полушария – не слито, не достигнуто великое Одно. И потому он часто в разных формах говорит о том, что душа его влекома в беспредельное, чует незримое, но что в то же время он не чужд и здешней жизни – она лишь не кажется ему «окончательной целью». Ибо цель – в цельности.

Гляжу с любовию на землю,Но выше просится душа

– вот искреннее признание Толстого. Он любит землю, но возносится над нею и в своей лирике запечатлел отрадную – быть может, от других унаследованную, отчасти на веру принятую – веру, что земное не есть начало и не есть завершение жизни. Его религиозное чувство, правда, сильно умерено его эстетизмом, но в самой эстетике его, в его поэзии таятся и воспоминания о сверхчувственном и надежды на него. Он смотрит на жизнь, и ему кажется:

Все это было когда-то, —Но только не помню когда.

Юрий Айхенвальд

* * *

То было раннею весной,Трава едва всходила,Ручьи текли, не парил зной,

И зелень рощ сквозила;Труба пастушья поутруЕще не пела звонко,И в завитках еще в боруБыл папоротник тонкий.То было раннею весной,В тени берез то было,Когда с улыбкой предо мнойТы очи опустила.То на любовь мою в ответТы опустила вежды —

О жизнь! о лес! о солнца свет!О юность! о надежды!И плакал я перед тобой,На лик твой глядя милый,То было раннею весной,В тени берез то было!То было в утро наших лет —О счастие! о слезы!О лес! о жизнь! о солнца свет!О свежий дух березы!

Май 1871

* * *