Противостояние

Прибалтики! Москва добровольно отдала ключи от Кремля! Вступай в национальную

Белорусскую армию, вступай в полицию и наведи порядок! Убей жида и коммуниста!

Прими участие в освободительной войне!" А на третьей был то ли приказ, то ли

угроза: "За укрывательство и оказание помощи солдатам и офицерам Красной армии —

расстрел! За укрывательство и оказание помощи коммунистам, полит работникам,

красным агитаторам и активистам — расстрел! За укрывательство и помощь жидам,

раненым и партизанам — расстрел! За не подчинение приказам — расстрел! За

нарушение порядка — расстрел!"

Бред!

Дрозд уставился на старика и медленно смял бумагу, разорвал на мелкие клочки и

развеял по ветру.

— Сам-то читал?

— А то? — хмыкнул. — Меня Воронок лично просветил. Гляди грит, дед, в оба. К

те грит, поди, на заимку ни одна гнида красная приползет, так ты мне тут же

скажи. Мы это отродье и загребем.

— Вот даже как? — криво усмехнулся Саша: не понимал он Матвея, решительно не

понимал. — А ты, значит наоборот, как раз красных в доме привечаешь.

— А мне власть не указ. Я анархист душой, да и голова своя имеется.

— Не боишься, что расстреляют?

— Достань сперва.

Дрозд мучился от непонимания и не сдержался, присел перед стариком на корточки,

заглядывая в глаза, спросил прямо:

— За кого ты, отец? За себя, за нас, за них?

Матвей руки на коленях сложил, поглядывая на мужчину, губы пожевал, видно думая,

стоит отвечать или нет, и все ж сказал:

— А не поймешь.

— А не дурак.

— Эт я вижу. А все едино дурака. В том и везение твое. Был бы старше, идейнее,

шмальнул бы я в тебя без зазрения.

Ничего себе откровенность!

— Что так? Шутишь?

— Да куда там. Правду баю, а ты вишь, дурака, и не понял.

— Не понял, — признался. — Ты ведь как отец за нами, за Леной вон. Не погнал,

когда заявились, раненного еще притащил, и вдруг «шмальнул» бы. Что так и что

мешает?

— А ты смерть торопишь?

— Нет. Понять хочу. Беспокоюсь, когда не понимаю.

— Ааа!… - старик поерзал, бороду огладил, глазами сверкнув и бросил. —

Знать, значится, хочешь, чем дышу да кто таков из себя? Ага.

— Хочу.

— Обойдешси.

— Ох, ты! Секретный такой?

— А вот такой я, паря. Я б комуняк до упору долбил, а и немчура мне, что нож к

сердцу. Вишь каку задачку жизть загогнула? И выходит, пока нечесть эта фашистска

лютует, мы вроде как и вместе. Ты знашь, чего по округе-то деится? А! То-то!.

Шваль всяка повылазила, режет да грабит без ума — фриц волю дал. Воронок-то за

разбой втору ходку имел, здесь где-то неподалеку чего-то строил. А фриц его

освободил да главой над деревней поставил. А с им дружки — волки. Микола-то,

председатель, криклив был да идеен, спасу нет. Терпеть я его не мог, сука едино

слово, курва! Шмальнул его Воронок и черт на него, а вот почто Агрипину, жену

его да сноху — молодку с ребятенком малым — то мне не принять. И Зубка с Леськой

активисткой вздернул. Тех в подполе ховали. А все едино нашли. Вытащили и

вздернули. А Леська-то, дура, дите — че с ее возьмешь? Вона, как Алена — умишко

еще с зернышко и то прокламациями забито. Пятнадцать годов от роду. Зубку на год

и боле. Было. Тоже дурака, комсомолец, едрить его… Умирать, паря, старики

должны, — качнулся к Дрозду. — А когда иначе — худо дело.

— Значит ты за молодых? — прищурился, ни грамма не веря.

— Больно просто получается, да? А мне хватит.

— Крутишь, батя. Что например власть-то нашу не любишь?

— А че мне власть-то любить? Власть оно и есть — власть. Ты в ей значится, раб,

она те хозяин. А я не раб.

— Так и власть наша не рабская.

— Ой ли? — качнул головой. — А не буду я с тобой спорить — дурака ты есть

дурака. Щеня слепой.

— Ладно, допустим. Тогда что ж ты не за немцев?

— Русский я, с казачества уральского. Понял, нет?

Саша одно понял: разговаривают они как белка с кроликом — вроде язык один, а ни

черта не понять.

— Занесло ж тебя.

— Угу. Помытарило, — в тон ответил и молчок.

— А хозяйка где? Платье-то с ее плеча Лене выдал?

— Дочкино. А где она — твою власть спросить надобно.

Тут Дрозд и понял, что к чему. Нахмурился, спросил тихо:

— Угнали?

— А то. Говорил: сиди на заимке, чую недоброе. Не, всегда неслухом была.

И взгляд в сторону, жесткий, хищный.

— Угнали.

Александр рядом сел, затылок потер: мать их. Мать!!

— Всех гребли, кто с польскими паспортами, и в вагоны. «Неблагонадежная».

Осьмнадцать годов девке!…

Лена через приоткрытую дверь последнее в разговоре мужчин услышала. В голове от

этого сумбур образовался: деда жалко, дочь его жалко, но с другой стороны,

просто так никто никого хватать и куда-то отправлять не станет. А если отправили,

значит было за что… Наверное.

Ей вспомнилась Варя Шарапова, что у них в классе училась. Отец ее был комбригом.

В тридцать седьмом, по осени его арестовали. Варя сама не своя ходила, но это

можно было понять — невозможно было понять, в чем ее винят. А винили.

Бойкотировали, учителя и то, поедом ели. Лена как могла ей помогала, за одну

парту с ней села… И тоже получила — при всем классе выговаривали, словно она

враг народа.

Ей очень хотелось пересесть обратно к Наде, но что-то упорно держало ее рядом с

Варей, заставляя вопреки разуму идти против воли одноклассников и взрослых.