В тот самый момент, когда закрылась дверь, глаза Надин распахнулись. Она села, задумчиво взглянула на дверь и снова легла. Все тело у нее болело от медленной и непроходящей круговерти желания. Это было почти как при менструальных циклах. Если это такая уж малость, подумала она (не подозревая, что Гарольд думал о том же), почему же она так себя чувствует? В какой-то момент этой ночью ей пришлось закусить губы, чтобы удержаться от криков:
Он лежал, зарывшись головой у нее между ног, издавая странные звуки вожделения, звуки, которые могли бы показаться смешными, не будь они столь искренно жадными, почти животными. И она подняла глаза, когда эти слова готовы были слететь с ее губ, и увидела (или только подумала, что видит?) лицо в окне. В то же мгновение пожар ее собственного вожделения превратился в холодную золу.
Это
Вопль уже готов был вырваться из ее горла… и тут лицо исчезло, и стало ясно, что то была лишь игра теней на темном стекле, покрытом пылью. Не страшнее домового, которого ребенок воображает себе спрятавшимся в шкафу или притаившимся, свернувшимся в комок за грудой игрушек в углу.
И ничего больше.
Если не считать того, что нечто большее
Уставясь в потолок, она думала:
Этого достаточно, чтобы как следует поразмыслить над тем, что же за человек твой жених на самом деле.
Надин долго-долго смотрела в потолок.
Гарольд сделал себе растворимый кофе, поморщившись, выпил его, а потом взял несколько холодных пирожных и вышел с ними на крыльцо. Там он уселся и жевал их, пока не рассвело.
Вспоминая о последних днях, он испытывал такое чувство, будто бы участвовал в какой-то бешеной карнавальной скачке. Вереница оранжевых грузовиков; Уайзак, похлопывающий его по плечу и называющий его Соколом (теперь они все его так называли), мертвые тела — их нескончаемый сплошной поток, а потом возвращение домой от всех этих трупов к нескончаемому потоку извращенного секса. Вполне достаточно, чтобы помутилось в голове.
Но теперь, сидя на холодном, как мраморный могильный камень, крыльце, с чашкой отвратительного растворимого кофе, плещущегося в желудке, грызя холодные, по вкусу похожие на опилки пирожные, он мог думать. После полосы безумия к нему наконец вернулась способность мыслить ясно и здраво. Ему пришло в голову, что для человека, который всегда считал себя кроманьонцем среди стада рыкающих неандертальцев, он в последнее время слишком мало предавался размышлениям. Он прислушивался не к своей интуиции, а к своему пенису.
Устремив взгляд на горы, он сразу же обратился мыслями к Фрэнни Голдсмит. Теперь он знал наверняка: это Фрэнни побывала в тот день в его доме. Он зашел в дом, где она жила с Редманом, придумав подходящий предлог, но на самом деле надеясь взглянуть на подошвы ее кроссовок. Как оказалось, на ней были спортивные тапочки, подошвы которых по рисунку точно совпадали с отпечатком в его подвале. Кружки и стрелки вместо обычного зигзагообразного узора. Нет вопросов, детка.
Он полагал, что легко может вычислить, как все происходило. Каким-то образом она обнаружила, что он читал ее дневник. Должно быть, он оставил пятно или другой след на одной из страниц… может, на нескольких. Вот она и пришла к нему в дом в поисках каких-нибудь доказательств того, как он воспринял то, что прочел. Письменных доказательств..
Разумеется, в доме находился его гроссбух. Но она не нашла его, в этом он был абсолютно уверен. В его гроссбухе было откровенно сказано, что он намеревался убить Стюарта Редмана. Если бы она отыскала что-то подобное, она сказала бы об этом Стю. А даже если бы и не сказала, то наверняка не смогла бы держаться с ним так просто и непринужденно, как вчера.