— Я сначала сам схожу и посмотрю. — Его улыбка исчезла, он обнял ее и прижался лбом к ее лбу. — Знаешь, я очень благодарен тебе за то, что ты стираешь мою одежду, — сказал он. — И я понимаю, что беременная женщина знает лучше, чем мужчина, что ей можно, а чего нельзя делать. Но, Фрэнни, зачем утруждать себя?
—
— Фрэнни, магазины полны одежды. А у меня ходовой размер.
— Что? Выбрасывать вещи только потому, что они
Он как-то неловко пожал плечами.
— Ни за что, — сказала она. — Это старая метода, Стю. Как пакеты, в которые раньше клали биг-маки, или одноразовые пластиковые бутылки. Не надо возвращаться к этому снова.
Он легко чмокнул ее.
— Ладно. Только в следующий раз — моя очередь стирать, поняла?
— Конечно. — Она немного смущенно улыбнулась. — А как долго это будет продолжаться? Пока я не рожу?
— Пока мы не наладим электричество, — ответил Стю. — А когда запустим его, я притащу тебе самую большую и самую блестящую стиральную машину, какую ты только видела, и сам установлю ее.
— Предложение принято. — Она крепко поцеловала его, и он ответил таким же поцелуем, без устали гладя ее волосы своими сильными руками. В результате по ее телу стало разливаться тепло („Жар, давайте не притворяться, я — горячая особа и всегда возбуждаюсь, стоит ему только сделать это“), сначала охватившее соски, которые сразу напряглись и четко обозначились, а затем спустившееся к низу живота.
— Лучше перестань, — уже задыхаясь, сказала она, — если собираешься только поговорить.
— Может, мы поговорим позже.
— Одежда…
— Пусть помокнет в пене, грязь лучше отойдет, — серьезно заметил он. Она начала смеяться, но он оборвал ее поцелуем. Когда он поднял ее. поставил на ноги и повел в дом, она поразилась теплу солнца, припекавшего ее плечи, и подумала:
А потом прямо на лестнице он стал ласкать Фрэнни все более страстно, раздевая ее, еще сильнее распаляя в ней желание, побуждая ее к близости.
— Нет, сядь, — сказал он.
— Но…
— Я серьезно, Фрэнни.
— Стюарт, оно все
— Не волнуйся.
Тогда она уселась на садовый стул в тени козырька дома. Он захватил с собой сюда два стула, когда они спускались вниз. Стю снял ботинки и носки и закатал штаны выше колен. Когда он залез в корыто и принялся с серьезным видом месить ногами одежду, она не смогла удержаться и стала хихикать.
Стю поглядел на нее и спросил:
— Хочешь провести ночь на кушетке?
— Нет, Стюарт, — ответила она смиренно, а потом снова начала хихикать… И хихикала до тех пор, пока слезы не потекли вниз по щекам и не разболелись мышцы живота. Потом, взяв себя в руки, она сказала: — В третий и последний раз спрашиваю: о чем ты хотел поговорить со мной?
— A-а, да. — Он продолжал шагать по корыту и уже поднял уйму пены. Пара джинсов всплыла на поверхность, и он припечатал их ногой, отправив на дно и выплеснув на лужайку с полведра пены. Фрэнни подумала:
— Сегодня вечером у нас организационное собрание, — сказал Стю.
— Я достала два ящика пива, сырные крекеры, плавленый сыр, немного пепперони — довольно свеж…
— Я не о том, Фрэнни. Сегодня заходил Дик Эллис и сказал, что хочет выйти из комитета.
— Он так сказал? — Она была удивлена. Дик не производил на нее впечатление человека, увиливавшего от ответственности.
— Он сказал, что с радостью будет работать где угодно и сколько угодно, как только у нас появится настоящий врач, но сейчас он не может. Сегодня пришло еще двадцать пять человек, и среди них женщина с гангреной на ноге.
— Ох, какой ужас!
— Дик спас ее… Дик и та медсестра, что пришла с Андервудом. Такая высокая красивая девчонка. Ее зовут Лори Констабл. Дик сказал, что, не будь ее, он не спас бы женщину. Словом, они отняли ей ногу по колено, и теперь оба еле дышат. Это заняло у них три часа. Плюс еще на них свалился мальчишка с судорогами, и Дик сходит с ума, пытаясь вычислить, что это — эпилепсия, черепное давление или, может быть, диабет. Еще у них было несколько случаев пищевого отравления — люди съели испорченные продукты, и он говорит, что многие могут умереть от этого, если мы не размножим памятку, объясняющую людям, как надо выбирать съестное. Так, что там было еще? Две сломанные руки, один случай гриппа…
— Боже мой! Ты сказал —