Протокол. Чистосердечное признание гражданки Р.

У нас во дворе все знали эту песню, особенно её ценили девочки. Мы, помнится, даже играли в Клару, Рэс и Пипиту, но все хотели быть Пипитой. И, конечно, нам вечно недоставало нищего: мальчики не хотели играть с нами в глупые девчачьи игры, но, кажется, мы научились обходиться и без нищего. Тут главное было — красиво выйти на площадь Мадрида.

Лет через тридцать после всего этого Аркадий Арканов научил меня другой версии песни про трёх красавиц:

Раз в вагоне нищий пел,Но никто не дал копейки.Видно, петь он не умел:Так решили три еврейки.Нищий взял на грудь стакан —Пропотела телогрейка.В самогонку хлеб макал,Ползал, поц, на четвереньках.Вот одна из них дала

Захудалых две копейки.И решили: «Ну дала!» —Остальные две еврейки.Вот другая, подобрев,Тоже вынула копейку —Весь вагон рычал, как лев,На богатую еврейку.Ну а третья, что смогла,То дала ему еврейка —Ну а что она дала,Знает лишь одна скамейка.Тронут нищий всей душой

Теплотою той еврейки.Джентльмен он был слепой —Отдал ей все три копейки.

Это всё электричечное и вариации электричечного. Общей с электричкой была разве что песня про трёх красавиц, но мой люберецкий двор пел другие песни, в основном про несчастную любовь — исключительной душевности произведения. Юрка Коршунов, двоечник, второгодник и завсегдатай комиссии по делам несовершеннолетних, гроза всего района, брал в руки гитару и превращался в нежного романтичного цыплёнка.

В доме восемь на Тверском бульвареЯсно было даже детворе,Что из сто седьмой квартиры парень —Самый симпатичный во дворе.Тщательно приглаживая чёлки,Вздохами тревожа тишину,Самые красивые девчонки

Сообща вздыхали по нему.

Там ещё куплетов восемь. Исполнялось трагически. Но это всё про любовь. Были же и не про любовь, вполне себе социально-политические куплеты. Нам они страшно нравились, и мы в них играли — хотя многое было непонятно: ведь куплеты явно писались лет за пятнадцать до нашего рождения и слова «стиляги», например, в нашем обиходе уже не водилось, приходилось спрашивать старших. Старшие (то есть мои родители) были недовольны нашим репертуаром — как я сейчас понимаю, сами были из повзрослевших стиляг.

Мы все четыре братца, четыре тунеядца,Работать мы не любим, а любим пить и есть.Мы к коммунизму рвёмся и ждём мы не дождёмся,Когда нам путь укажет туда партийный съезд.Я братец номер первый, поберегите нервы.Я с детства не приучен буквально ни к чему.Раз есть мамаша с папой, у них побольше хапай,Ведь не откажут предки младенцу своему.Второй по счёту братец — я тоже тунеядец,У бедного стиляги совсем отшибло ум.

Не надо мне «столичной», мне только заграничнойС клеймом на видном месте, любовь к «шурум-бурум».Я братец номер третий, из прошлого столетья,Зовусь я спекулянтом и всё достану вам.Вам куртку из нейлона, вам брюки шик-фасона,А если надо душу — за полцены отдам.Четвёртый во Христе я, карман мой не пустеет,Я поп в соседней церкви, имею свой приход.Зайди во имя Бога, я оберу любого,Крещенья и моленья приносят мне доход.

Не знаю, зачем это всё осталось в моей голове завёрнутым во влажную тряпицу. Откуда всё это бралось, и почему любилось.