Протокол «Сигма»

– О, да. Ленц называет их аngeli rebelli. Мятежные ангелы. Да, была горстка людей, желавших вступить в борьбу. Из тщеславия или по близорукости. Возможно, они никогда не доверяли Ленцу или чувствовали себя ущемленными сменой руководства. Я думаю, что кое-кто из них испытывал растерянность из-за… из-за жертв, которые необходимо было принести. Всегда и везде при перемене власти следует ожидать тех или иных проявлений сопротивления. Но несколько лет назад Ленц сообщил, что решил проблему и его проект скоро будет готов к испытанию на практике. Он объявил всему коллективу, что его должны признать в качестве лидера. Им двигала вовсе не личная заинтересованность, нет. Дело было в том, что предстояло принять некоторые непростые решения по поводу того, кто… э-э-э… кто будет допущен к участию в программе. То есть войдет в постоянную элиту. Слишком велика была опасность появления фракций. Ленц был именно таким лидером, который нам требовался. Большинство из нас согласилось с этим. Но кое-кто – нет.

– Тогда скажите мне: ваш план в конечном счете предполагает, что такое лечение станет доступным массам, то есть каждому? Или только тем, кого Ленц называл «великими»?

– Что ж, вы коснулись серьезной проблемы. Мне была оказана высокая честь, когда Юрген выбрал меня для того, чтобы я стал в некотором роде вербовщиком для этой августейшей группы мировых… полагаю, можно сказать, светил. Wiedergeborenen, как называет нас доктор Ленц, – возрожденные. Наши длани простираются далеко за пределы той узкой группы, какую представляла собой «Сигма». Могу сказать, что я привел сюда Уолтера и моего старого друга Мириам Бэйтиман – судью Мириам Бэйтиман. Я был призван оказывать содействие в выборе тех, кто казался достойным такой участи. Со всего мира – из Китая, России, Европы, Африки – отовсюду без каких-либо предпочтений. За исключением признаков мании величия.

– Но Арнольд Карр не намного старше меня…

– Вообще-то у него самый идеальный возраст для того, чтобы начать это лечение. Если он захочет, то сможет всю свою дальнейшую жизнь – очень долгую жизнь – оставаться сорокадвухлетним. Или же снова стать биологически эквивалентным себе тридцатидвухлетнему. – Историк от восхищения широко раскрыл глаза. – На сегодня нас сорок человек.

– Я понимаю, – прервал его Бен, – но…

– Выслушайте меня, Бен! О господи, еще один член Верховного суда, которого мы выбрали, великий юрист, тоже чернокожий. Он сын издольщика и прошел на своем веку через сегрегацию и десегрегацию. Какую мудрость он накопил за свою жизнь! Разве сможет кто-нибудь заменить его? А живописец, чьи работы уже полностью преобразовывают мир искусства, – каким количеством потрясающих холстов он сможет осчастливить человечество? Вы только подумайте, Бен, если величайшие композиторы, каких только знала история, и писатели, и художники – такие, как Шекспир, как Моцарт, как…

Бен всем телом подался вперед.

– Это безумие! – прогремел он. – Богатые и сильные будут жить вдвое дольше, чем бедные и безвластные! Это отвратительный заговор элиты!

– А если и так – что из того

? – не задумываясь, откликнулся Годвин. – Платон писал о короле-философе, о правлении мудрецов. Он понимал, что наша цивилизация движется вперед скачками, то продвигается, то отступает. Мы изучаем уроки только для того, чтобы забыть их. Трагедии истории то и дело повторяются – холокост, а затем разные геноциды, как будто мы забыли обо всем, что с нами было. Мировые войны. Диктатуры. Ложные мессии. Притеснение меньшинств. Создается впечатление, что мы совершенно не эволюционируем. Но теперь, впервые, мы можем полностью изменить все это. Мы можем переделать человеческую расу!

– Каким же образом? Ведь вас так ничтожно мало. – Бен скрестил руки на груди. – Это еще одна проблема из тех, с которыми сталкиваются любые элиты.

Годвин секунду-другую смотрел на Бена, а потом рассмеялся.