Провансальский триптих

Полчаса спустя я уже сидел, оседлав чемоданчик, на блестящем мокром тротуаре и дожидался автобуса. <…> Наконец он вывернулся из-за угла, этот допотопный дребезжащий тарантас, и вслед за товарищами настал и мой черед по праву занять место на тесной скамье между невыспавшимся таможенником и двумя или тремя чиновниками. В автобусе пахло затхлой и пыльной канцелярией, старой конторой, где, как в болоте, увязает человеческая жизнь. Через каждые пятьсот метров автобус останавливался и подбирал еще одного письмоводителя, еще одного таможенника или инспектора. Вновь прибывший здоровался, сонные пассажиры бормотали в ответ что-то невнятное, он с грехом пополам втискивался между ними и тоже засыпал. Точно в каком-то унылом обозе, трясло их на неровной тулузской мостовой, и поначалу рейсовый пилот был неотличим от всех этих канцеляристов… Но мимо плыли уличные фонари, приближался аэродром — и старый тряский автобус становился всего лишь серым коконом, из которого человек выйдет преображенным. <…>

Старого автобуса давно уже нет, но он и сейчас жив в моей памяти, жесткий, холодный и неуютный.

^{Автобус Генеральной компании «Аэропосталь», курсирующий между площадью Капитоль и аэродромом Монтодран. 1930}

*

Отношения у летчиков с хозяйками отеля сложились превосходные, обстановка была чуть ли не семейная. Сестры Люси и Анриетта Маркес и их подруга Ризетта, сами немногим старше своих постояльцев, старались как могли: опекали их, помогали в быту. Пришивали пуговицы, готовили tisane de tilleull (настой из цветков липы), кокетничали с Анри Гийоме, стучались в дверь ванной комнаты, если Антуан де Сент-Экзюпери вечером не спускался к ужину (все знали, что он частенько засыпает в ванне). Ласковые и снисходительные, они лишь в одном были неумолимы: женщины в мужские номера не допускались. Что нет, то нет! Jamais![272]

Что это было — ханжество или банальная женская ревность — сказать трудно. Иногда по субботам постояльцы (заводилой обычно был Жан Мермоз) приглашали на танцы в салоне на первом этаже барышень, однако вход наверх — даже чтобы переодеться или поправить макияж — им был строго-настрого запрещен. Когда после долгого опасного полета — в Касабланку, Дакар или Сен-Луи-дю-Сенегал — летчики возвращались к себе (порой поздно ночью), сестры внимательно прислушивались, не стучат ли по ступенькам каблучки. А услышав, выбегали — иной раз в ночных сорочках и папильотках! — чтобы собственной грудью защитить подвергающуюся опасности добродетель. Обмануть бдительность сестер было нелегко, но молодость одолевает и не такие преграды. Девушек просто вносили наверх на закорках…

В Le Grand Balcon

отражалась сложившаяся на аэродроме иерархия: самые старшие (по возрасту и рангу) пилоты жили на втором этаже, младшие пилоты, радиотелеграфисты и ассистенты — на третьем, наземный персонал занимал poulailler[273] на четвертом. Однако этот порядок не переносился на товарищеские отношения. Атмосфера была дружеская; встречи в вестибюле, беседы, общие завтраки перед отъездом в автобусе на аэродром, субботние танцы — все это сближало обитателей гостиницы; подобные отношения часто завязываются между пассажирами корабля во время долгих морских путешествий. Никому не мешали неразговорчивость Гийоме, аристократическая сдержанность Сент-Экзюпери, тонкий, подчас язвительный юмор Мермоза.