Провансальский триптих

Бирюзового цвета источник находится в бездонном гроте (в 1989 году специально сконструированный робот «Спеленавт», опустившись на глубину 308 метров, так и не достиг дна). В результате систематического изучения, начатого в 1950-е годы знаменитым исследователем подводных глубин Жак-Ивом Кусто, была открыта огромная подземная галерея, впоследствии названная «Прадо»; археологи обнаружили в расщелинах грота большое количество (1600) серебряных, золотых и бронзовых монет разных эпох (с II в. до н. э. вплоть до нашего времени). На многих можно увидеть изображение привязанного к пальме крокодила, а на аверсе — две головы: Октавиана Августа и Агриппы; такие монеты чеканились на местном римском монетном дворе в Colonia Augusta Nemausus (ныне город Ним).

Фонтен-де-Воклюз (Воклюз — от латинского Vallis Clausa, что значит Закрытая долина) смахивает на сцену громадного театра с изысканными декорациями: скалы, облака, высокие деревья — лавры, платаны, вязы, — сверкающая лента реки, обрамленная изумрудной травой. Складывается впечатление, будто вот-вот начнется спектакль, на сцену выбегут и запляшут нимфы и сатиры, возможно, появится и кентавр, натягивая тетиву лука, а зрителями будут выглядывающие из-за туч боги Олимпа.

Где-то на втором плане виднеются ржавые пятна черепичных крыш; это и есть то ли деревня, то ли городок Фонтен-де-Воклюз с крутыми извилистыми улочками, оградами из песчаника дикаря, ступенями, истертыми тысячами подошв, разноцветными ставнями погруженных в полудрему домов; кажется, будто и время здесь особое, готовое, раскрывшись как лепестки брошенного на воду японского цветка, явить чудеса.

Впервые я приехал сюда поздней осенью, когда тень платанов уже приносила прохладу. Городок дремал под неярким солнцем — пахнущий яблоками и свежим виноградным суслом, пустой: ни туристов, ни сувенирных лавочек, ни зазывных криков торговцев, фотовспышек, настырных реклам. И вдруг, в этой недвижности и тишине, откуда-то всплыло воспоминание о другом, отделенном парой тысяч километров и веками иной культуры городке, где я подростком провел несколько лет. Возможно, на это воспоминание меня навели стихи родившегося в двух шагах отсюда, в Иль-сюр-ля-Сорг, Рене Шара. Слово обладает божественной мощью эвокации[194], даже если вызванные им образы всего лишь обманка, оптическая иллюзия (

trompe l’oeil); в первую секунду оно едва слышно, однако чем дольше вслушиваешься, тем отчетливее начинает казаться, что доносится оно из собственной головы эхом чего-то, что ты — возможно и не осознавая — когда-то уже слышал.

Другие тучи, другие деревья, другие запахи и свет, но та же печаль, та же, сравнимая с красотой ядовитого цветка, красота безвозвратно минувшего…

Я смотрел на маленькую прямоугольную площадь, колонну под деревьями, прохожих, которые, поздоровавшись, останавливались и, смеясь и жестикулируя, заводили разговор; в этом отмеченном историей месте все держались с очевидной свободой, подобно священнику, который, привыкнув к ежедневному общению с Богом, громко говорит и без особого благоговения хозяйничает в пустой церкви. И вдруг мне представилась другая, словно бы поблекшая от времени, картина: вымощенная булыжником квадратная рыночная площадь с городской водоразборной колонкой, аптека на углу, владелец которой, пан К., фармацевт и астроном-любитель, по ночам из оборудованной на крыше обсерватории изучал небо, а в витрине аптеки, среди белых с кобальтом банок мейсенского фарфора вокруг весов XIX века с чашками, которые поддерживают змеи, вывешивал сообщения о близящихся затмениях Солнца или Луны и сопряжении важнейших планет со звездами; информация частенько дополнялась рисунком, испещренным цифрами и астрологическими символами. Я увидел пересекающие площадь знакомые фигуры: Виктора О., отца моего друга, будущего художника; раввина Ш, известного в повяте[195] талмудиста, спешащего в сопровождении нескольких одетых в черное единоверцев в синагогу на субботнюю молитву; тучного, с львиной гривой седых волос пана Б. — органиста приходского костела Святого Николая и композитора, на каждой воскресной мессе дирижировавшего кантатой собственного сочинения; потом увидел толстяка пана П., директора гимназии, который еще до войны прославился вышедшей в варшавском издательстве «Рой» тоненькой книжечкой стихов; двух элегантных сестер К., всегда в черном, в шляпах и кружевах (по слухам, они обращались друг к дружке на «вы», а дома говорили исключительно по-французски); прямого как палка полковника Б., который вечерами, прихрамывая, опираясь на тонкую трость с серебряным набалдашником, медленно шествовал по рынку к дому адвоката У. — вдовца, известного своими многочисленными любовными приключениями, отца двух белокурых барышень: любострастной Сабины и величественной Амалии; на веранду выносили лампу, вокруг которой тотчас начинали виться ночные бабочки, и адвокат с полковником за