Провинциализируя Европу

Если мой тезис верен, то в исторических объяснениях приобретает большое значение признание неопределенности, которое мы теперь можем задним числом «вчитать» в высказывание Томпсона, приведенное в начале главы: «Без временно́й дисциплины мы не смогли бы получить насущной отдачи от промышленного рабочего; в какой бы форме эта дисциплина ни навязывалась – методизмом, сталинизмом или национализмом, – она все равно придет в развивающийся мир». Если любая эмпирическая история капиталистического способа производства – это История 1, модифицированная разными и не всегда документированными способами Истории 2, то главный вопрос о капитале остается с точки зрения исторического анализа неразрешимым. Даже если бы предсказание Томпсона сбылось и такие страны, как Индия, вдруг наводнились бы людьми, подобными гипотетическим носителям протестантской этики в своем презрении к «лени», нам все равно не удалось бы решить окончательно одну проблему. Мы никогда не смогли бы узнать наверняка, произошло ли это потому, что временна́я дисциплина, описанная Томпсоном, действительно является универсальной функциональной характеристикой капитала, или потому, что мировой капитализм произвел насильственную глобализацию того фрагмента европейской истории, когда протестантская этика обрела особую ценность. Победа протестантской этики, сколь бы глобальной она ни оказалась, безусловно, не будет победой того или иного универсального. Вопрос, являются ли кажущиеся общими и функциональными требования капитала специфическим европейским компромиссом между Историей 1 и Историей 2, остается неразрешимым. Хорошим примером служит тема «эффективности» и «тунеядства» (laziness

). Мы знаем, например, что даже после многих лет принуждения сталинистами, националистами и свободным рынком мы не смогли избавить капиталистический мир от постоянного звучащей темы тунеядства. Она остается обвинением, выдвигаемым в адрес той или иной группы со времен появления той особой формы, которую капитал приобрел в Западной Европе

[201]

.

Ни одна историческая форма капитала, сколь бы глобальных масштабов она ни достигала, не сможет стать универсальной. Ни один глобальный (или локальный) капитал не сможет воспроизвести универсальную логику капитала, поскольку любая исторически наличная форма капитала представляет собой временный компромисс, сформированный из Истории 1, которая, в свою очередь, модифицирована чьей-то Историей 2. Универсальное в данном случае может существовать только в форме местоблюстителя, место которого всегда узурпировано частной исторической формой, стремящейся представить себя как универсалия. Это не значит, что мы отказываемся от универсалий, закрепленных в рационализме и гуманизме эпохи пост-Просвещения. Имманентная критика капитала Марксом стала возможной именно благодаря универсальным характеристикам, которые он распознал в самой категории «капитал». Без этого распознавания могли бы существовать только частные критики капитала. Но частная критика не может по определению быть критикой капитала, поскольку такая критика не может выбрать «капитал» своим объектом. Охватить категорию «капитал» – значит охватить ее всеобщее устройство. Мое прочтение Маркса ни в коей мере не избавляет от необходимости проявлять внимание к универсальному. Я попытался создать такое прочтение, при котором сама категория «капитал» становится местом, где универсальная история капитала и политика человеческой принадлежности получают возможность прерывать нарратив друг друга.

«Капитал» – это философско-историческая категория, а это значит, что историческое различие – не внешний по отношению к нему элемент, а скорее его составляющая. Его истории – это История 1, существенно, но неравномерно модифицированная более или менее влиятельное Историей 2. Истории капитала в этом смысле не могут избежать политической проблемы различных вариантов бытия человеком. Капитал привносит в каждую историю некоторые из универсальных тем европейского Просвещения, но при внимательном взгляде универсальное оказывается пустым местоблюстителем. Неясные контуры слегка намечаются лишь в момент, когда подкидыш узурпирует это место, предъявляя права на господство. Такова, как мне кажется, неудержимая и неизбежная политика исторического различия глобального капитала. В то же самое время борьба за заполнение вечно пустующего места Истории 1 другими историями, с помощью которых мы стремимся изменить и обустроить эту пустую, универсальную историю, полагаемую логикой капитала, в свою очередь, привносят намеки на эту универсальную историю в наши разнообразные жизненные практики.