Проводник электричества

Ей было еще рожать и рожать — так она говорила ему уже без всякого предубеждения, без всякого оттенка обвинения, что вот-де Эдисону все представляется таким простым, обыкновенным делом… сама искала в темноте губами его лицо и засыпала, не дослушав сказки… а он все оставался подле, стерег ее покой, лежал с открытыми глазами на боку; наполненная тяжесть, которую в себя вжимал, теперь будоражила его по-особенному: как будто натуральный, чистый звук с галактикой обертонов, который был ему необходим, связался напрямую с тем ничтожно маленьким родным кусочком, который рос неслышимо у Ады в животе, и эти тишина, неуловимость и вместе с тем неукоснительная строгость послушания главнейшему природному закону — внутриутробного развития — входили в Эдисона сочетанием дикарской суеверной жути и всеохватного, разлитого в огромном воздухе покоя, так, будто сам ты в зыбке, на руках у некоей берегущей материнской силы.

2

Минорное трезвучие явилось ему дальним пением вещества первоистока, простой конструктивной основой, вот чем-то вроде атома, пока что пребывающего в составе изначальных безвидности и пустоты, вот чем-то вроде первых живых клеток, которые должны делиться, расщепляться, неутомимо, слепоревностно творя органику желудка, сердца, позвонков, новую форму черепа, лица, ушей, ручонок, пальцев, с великой посекундной мелочной точностью одновременно воспроизводя по принципу подобия и создавая бесподобное живое существо.

Так было мало в нем, мальке, еще от человека — и в то же время все уже, вплоть до ресничек, ноготков, пимпочки носа, было, с первой секунды — определено и предназначено к воспроизводству-исполнению.

Безусловно благое по природе трезвучие одновременно стало и пролазой, и капканом, и нищенской сумой, и тайно сберегаемым за пазухой сокровищем — краюхой хлеба для голодного. Камлаев взялся фигурировать триаду особым образом — вытверживать, вызвончивать, выстуживать, задерживая нижние тона, как звук ножной педали на органе, так что вот эти нижние навечно оставались частью немотствующей тверди, окаменевшими корнями трав, мелово-ломкими костями тварей, неотделимыми от подавляющей статичной мощи неорганики, в то время как все верхние тона звенящей фигурации свободно-невесомо восходили вверх, струящимся биением — слишком слабым, смиренно-мягким, беззащитным, чтоб растратиться в морозной вышине бесследно.

Удар серебряного колокола расходится в пространство обертональными кругами, пока не напитает воздух непобедимой тихо-радостной покорностью; пространство звукового монолита смирительно звенит, переливается рассеянной, робкой, таящейся от самой себя как будто нежностью — к зерну, опущенному в лунку, к худому, чистому и небольшому червяку, который в назначенный срок встанет на ноги, впервые коснется горячего праха босыми ступнями. Заговорило! Меж тембровыми медленными вспышками рояля проходили секунды земного, человечьего времени и в тактовую долю умещались миллионолетия; последний верхний отзвук аккордового тона падал на дно по-матерински отзывчивого неба каплей вечности.

3

«I discovered that just one well played note is sufficient. This note, or a mute beat, or a moment of silence calm me. I build out of the simplest materials a triad, a special tonality…» — с грехом пополам на полуночной кухне рассказывал он, чем дышит в «наглухо запаянном» гробу страны Советов, корреспондентке Си-би-эс и оператору с ручной камерой: Мишель и Марка провели к нему средь ночи с великими предосторожностями Алик и Шура Шостаковская… охота была им играть в шпионов… если хотят, то все равно их слушают сейчас в сонарную трубу из припаркованных напротив подъезда «Жигулей»; всем хорошо — одной камлаевской семейной жизни худо. Цековскому папаше Кожемякину, которому наутро же доложат о собравшемся у Эдисона на квартире гнусном сброде, и тот набросится на зятя и на дочь, кроваво багровея мордой и топоча ногами… порой даже жалко становилось этого сановного живого мертвеца, который до сердечного обрыва боялся получить пятно на репутацию… да ну и хрен с папашкой — Аде стало худо — Мишель ей не пришлась по нраву, что ли, которая глядела на Камлаева влюбленно-голодными глазами; за выражением профессионального тактичного участия, за типовой женской благорасположенностью к «крупному таланту» проглядывало нечто большее… подрагивали губы, чуть размыкаясь и показывая кромку снежно светящихся зубов, рука тянулась к мочке, к волосам…

Жена вдруг позвала призывно-негодующим, сквозь стиснутые зубы, криком — опять за старое? опять концерт по собственной заявке?.. в башке его качнулась неуправляемая злость… вот этим Ада овладела в совершенстве — устало-возмущенной интонацией собаки, обваренной у кухни кипятком.