Прыжок

– Нужно периодически давать людям сойти с ума. В средневековье для этого устраивали карнавалы. Тысячи людей превращались в одну свободную кашу, отрицали все строгие правила и нарушали всевозможные запреты. Это был не просто ежегодный праздник, это была самая настоящая другая жизнь, параллельная вселенная. Неуемная, неконтролируемая, абсурдная. Нам тоже нужны такие карнавалы.

– Но они ведь поубивают друг друга! – воскликнула Мари.

– Вряд ли, – улыбнулся Лузов. – Им это только в радость. Вообще в человеке намного больше от животного, чем он привык думать. Если вся жизнь превращается в карнавал и сумасшествие – контроля больше нет, мы неизбежно становимся дикими и самыми страшными хищниками или падальщиками. Не веришь?

Маша бросила на него свой хитрый взгляд. О, она как никто другой его понимает!

– Верю, – тихо ответила она.

Им приходилось почти кричать, чтобы слышать друг друга. Но вскоре они привыкли и к шуму, и к непрекращающемуся бешенству, и к постоянному перенапряжению голосовых связок.

– Однажды я даже хотел написать об этом, – со смехом сказал Лузов. – Но это так глупо. В жизни итак все больше и больше безумства, только успевай приходить в себя, а тут еще и литературу этим заражать – ну уж нет!

Мари засмеялась.

– Все равно – не ты, так кто-то другой заразит, вот увидишь.

– Что ж, тогда я начну писать о любви и рубить огромные гонорары. Ничего другого не остается, – проговорил Лузов и достал сигарету. Маленький длинный огонек вспыхнул у него между пальцев, погас, и воздух прорезала тонкая линия дыма. – Только не знаю, о чьей бы любви написать.

– О своей, конечно, – сказала Маша, и хитрая ухмылка нарисовалась на ее прекрасном живом лице. Лузов понял ее намек, но нисколько не обиделся.

– В таком случае это будет самая грустная история на свете. И начну я прямо с этих самых слов: «Это очень грустная история…» – молодые люди посмеялись. – Все-таки хотелось бы верить, что существует на свете настоящая любовь. Не такая, как моя к тебе.

Маша нахмурилась.

– В литературе нет ни слова о счастливой, «правильной» любви, – произнесла она, болтая ногами в воздухе. – Ты говорил, что искусство – это отражение жизни. А значит, и в жизни никакой любви не существует. Все это бред собачий, вот и все.

– Мари, нельзя жить с такими установками, ей-богу! О здоровой любви поэм не пишут. Любовь из книг – это лишь рефлексия, сублимация бесконечных страданий творческой души. Только и всего. В жизни все совсем иначе.

– Разве только ещё хуже. Выходит, ты насильно поддерживаешь свои страдания, чтобы оставаться литератором и творческой душой? – не без коварства спросила Маша.

– Вечно ты все передергиваешь! Я страдаю потому, что я литератор, а не для того, чтобы быть им. Я бы предпочёл офисную работу 5/2 по восемь часов в день, жену-хозяйку и штук пятнадцать детей, но не это. Однако я ни для чего больше негоден и не приспособлен. Усугубляет это дело ещё и мое нездоровое честолюбие.

– Хочешь купаться в лучах славы, как Пушкин? Слышала, он был тем ещё засранцем! – Мари звонко засмеялась, ее тонкий голосок застучал у Романа в ушах, он тоже улыбнулся.

– Не понимаю, почему все так привязались к этому кудрявому забулдыге, – иронично сказал Лузов. – Вечно его в пример ставят, хотя, как по мне, он из всех русских творцов наиболее далек от всего русского.