Прыжок в ледяное отчаяние

В последние дни Вика к дневнику не обращалась — целыми днями носилась «по работе». Конечно, сообщники могли встречаться для переговоров на нейтральной территории, но чуткий Анатолий Сергеевич был уверен, что рано или поздно жена заставит приехать Олега к ним в дом: она ощущала себя комфортно только в собственном пространстве. И Сверчков решил действовать. Он установил новейшую камеру с подзарядкой: в салфетнице на шкафу гостиной — аккурат напротив дивана, рассудив, что жена вряд ли потащит любовника на супружеское ложе или на кушеточку в кабинет. Виктория не обратила на такую «мелочь», как картонная коробочка, никакого внимания — впрочем, она вообще мало что замечала в последнее время. Через несколько дней, ранним утром сказалась вдруг больной и не пошла на работу. Выглядела она и вправду болезненно — горящее лицо, учащенное дыхание. Принеся чай с лимоном в постель недужной, Сверчков пожелал ей спокойно отлежаться, а сам закрыл в спальню звуконепроницаемую дверь и включил камеру. Он был уверен, что именно сегодня зятек явится к «золотой теще». Анатолий Сергеевич сидел в мастерской допоздна, страшась возвращения домой и истово надеясь, что вся его задумка со скрытой съемкой чушь собачья и ребячество. Конечно, никто не придет, ничего не получится, зарядки все равно не хватит. Чего он хотел добиться? Уличив, воззвать к стыду, памяти дочери, милости? Просто Сверчков не мог начать разговор с нуля, без повода, а ждать, когда она объявит о своем решении сама, больше не было сил. И времени… Придя вечером домой и убедившись, что жена по-прежнему в постели, Сверчков накормил ее омлетом, и, пожелав спокойных снов, закрылся в кухне с ноутбуком и салфетницей.

Увиденное оказалось ужаснее, чем он предполагал. Стрижов явился, судя по тайм-коду, вскоре после ухода Сверчкова: снисходительный, капризный. Виктория сновала перед ним и лепетала, по-девически поправляя воротничок блузы, которая выгодно подчеркивала ее безупречную фигуру. Потом они устроились в гостиной — для долгого разговора. Всех слов разобрать Анатолий Сергеевич не смог, но было понятно, что жена сулит златые горы: она совала избраннику письмо с какими-то печатями, якобы разрешение на использование архивов Мальтийского университета. Стрижов письмо крутил, читал, чуть не рассматривал на свет, потом, сунув его в портфельчик, одобрительно чмокнул тещу в ладошку, а потом в лобик. Она кинулась мерзавцу на шею, приникла к нему. Он ответил. Отработанными собачьими приемами, даже не выпрыгивая из штанов. Анатолий Сергеевич выключил этот кошмар, не в силах досматривать до конца. Он поймал себя на том, что острее переживает унижение жены, чем страдает от ее измены. Глядя на всю эту горячку и судорогу, Сверчков готов был признать, что Вика и вправду не ведает, что творит.

На следующее утро, двадцать пятого февраля, Анатолий Сергеевич вошел в спальню — так как ночь провел в кабинете, дабы «не тревожить гриппующую», и попросил ее посмотреть один занимательнейший сюжет.

Выведя картинку на огромный экран телевизора, Стрижов вышел из квартиры. За хлебом. Вернулся он с пересохшим горлом и ломотой за грудиной к… торжествующей жене. Она надела свой любимый шелковый халат, превращавшей ее в этакую шамаханскую царицу.

— Твои методы отвратительней моей лжи! — выпалила Виктория, хищно скалясь и болтая совершенной ногой.

— Я позвонила Олегу — он приедет после лекций. Нужно дорубить этот проклятый узел!

Она сидела на диване, отныне — «их» диване, и не только не собиралась оправдываться, просить прощения или хоть как-то пытаться смягчить ситуацию, но демонстративно шла на обострение.

— Вика, опомнись! Ты — жалка и безумна. Он не стоит… помпона на твоей тапке! — Сверчков, стоя перед женой, пальцем ткнул в направлении ее подрагивающей ступни.

Виктория резко вскочила, сошвырнув с ног тапки — одна, сделав дугу, завалилась за кресло — и, приблизившись к мужу, четко и яростно произнесла:

— Зато я люблю его! И буду счастливой. Я буду, наконец, жить той жизнью, которую никогда не могла себе позволить. Это будет спокойно и радостно! А тебе… останется все! Наслаждайся! — она повернулась к мужу спиной. Прямой и непокорной.

— Ты ненормальная идиотка! Ты безмозглая похотливая сука! Не будет ни покоя, ни любви, да ни черта у тебя не будет!! — заверещал, беспомощно сжимая кулачки, Сверчков. — Лиза будет мстить тебе! И являться каждую ночь в кошмарах. На прахе дочери сношаться будешь с этим… ничтожеством, мышью?!

Виктория, с остекленевшим белым лицом повернулась к мужу и хлестко, с размаху ударила его по мокрой от слез щеке:

— Не произноси ее имени! Не смей говорить о ней. Жалкий, ничтожный человечишка!

Она бросилась в кабинет и заперлась.

Сверчков подлетел к двери, держась за горящую щеку, выпалил со всей решимостью, на какую был способен:

— Даю тебе на размышления два часа! Слышишь ты, одержимая?!

Виктория не ответила.