Пшеничное зерно. Распятый дьявол

— Зачем ты помешал им меня убить? — в сердцах крикнула я. Он молил меня успокоиться.

— Мумби, пожалуйста… — сказал он.

— Не смей произносить мое имя, подлец!

Я боялась, что он напомнит мне о своих подачках. Как я тяготилась этой постыдной тайной, связавшей меля с ним крепким узлом!

Он спросил, за что я его ненавижу. Стал говорить, что любит меня, что никто, кроме меня, ему не нужен, что он уберегся от лагеря и не ушел в лес, только чтобы быть рядом со мной.

Даже странно, как мы умеем находить объяснения любым своим поступкам. Не знаю почему, ненависти у меня к нему уже не оставалось — одно презрение. И впрямь это выглядело потешно — его форма, винтовка на плече и любовные излияния посреди дороги. Я даже нашла в себе силы рассмеяться. Это, кажется, задело его, но не остановило. Он все говорил и говорил. А меня не трогали его нежности. Мне хотелось причинить ему боль, отомстить за Кихику, за Гиконьо, за всех.

— Ты бы одолжил у своей матери юбку, — сказала я, — мужчины ушли сражаться, а ты лижешь ботинки своим белым хозяевам. — Я думала, он убьет меня. А он только охнул. Смешно, точно на булавку сел. Губы шевелились, он пытался что-то сказать. Лицо его посерело.

— Ничего ты не понимаешь, — наконец заговорил он. — Что же ты хочешь, чтобы все погибли? В лесу, в лагерях. И чтобы белый человек остался на этой земле? Белый человек силен. Не стоит об этом забывать. Я знаю, потому что сам нахожусь под его властью. Не надейся, Джомо Кениату никогда не выпустят из Лодвара. Англичане забросают бомбами лес, как они это делали, когда воевали с японцами в Малайе. А те, кто в лагере, никогда-никогда не вернутся. Нет, Мумби. Храбрец погиб на поле боя, а трус выжил, чтобы увидеть мать. Отвести от себя удар — это еще не трусость.

Мне стало страшно.

— Оставь меня! — закричала я. У меня больше не было сил говорить с ним. — Оставь меня в покое!

Он ушел. Какой мрак был на сердце! Как жестоко было с его стороны сказать, что Гиконьо никогда не вернется!

И все же я сама отправилась к Карандже в полицейский участок. Пришлось, ради Кариуки. Он окончил школу первой ступени и был единственным мальчиком в нашем районе, получившим место в школе в Сириане. Многие злились и завидовали: как это, у него брат в лесу, а его принимают в правительственную школу, куда сыновья верных властям людей не могут попасть? Но завистники могли стать ему на пути лишь в том случае, если б доказали, что и Кариуки принимал присягу. Вот мы с ним и отправились к начальнику полиции. Каранджа не стал нас ни о чем расспрашивать. Он дал письмо, в котором говорилось, что Кариуки прошел проверку и установлено, что клятвы он не давал. И мне стало стыдно за те слова, которые я наговорила Карандже в прошлый раз.

Кариуки уехал в Сириану. Мбугуа вновь стал предаваться мечтам о будущем, а Ванджику плакала от счастья. Я тоже радовалась, но ни на минуту не забывала слов Каранджи о том, что заключенные никогда не вернутся. Может быть, Гиконьо и других давно уже расстреляли. Эта мысль не давала мне спать по ночам, даже молитва не помогала. Теперь настала очередь Вангари утешать и подбадривать меня. За эти годы ожидания мы с ней сошлись еще ближе, она мне стала второй матерью и чуть не дороже матери… Каранджа убеждал, что я напрасно храню верность мужу.

Карательные войска били «лесных братьев». От заключенных не приходило писем. По радио больше не упоминали о лагерях. Шло время, и Каранджа стал поглядывать на меня свысока. Он уже не робел в моем присутствии, как раньше, — напротив, язвил и смеялся. Но мое сердце по-прежнему принадлежало одному Гиконьо… Буду ждать, даже если нам суждено свидеться на том свете. Он муж мне. Я и сама разуверилась в том, что он жив, и тешила себя воспоминаниями о безмятежных и счастливых днях до чрезвычайного положения… Ну вот, я открыла тебе душу, и стало легче… Однажды он прислал за мной. Это было в четверг, как сейчас помню. Я устала, и жизнь мне опостылела. Гиконьо? Нет Гиконьо. И чрезвычайному положению не будет конца… И я пошла к Карандже, решив, что, если он что-нибудь себе позволит, я убью его. Он был в доме один. Я стояла на пороге. Он отвел глаза. Мне показалось, что он изменился — усталый такой, постаревший. Я еще подумала, может, он болен? И вот я вошла и спросила, зачем он меня позвал. Он ответил не сразу.

— Твой муж скоро вернется… Твой муж возвращается, — повторил он, пытаясь улыбнуться.

Жгучая боль пронзила меня, словно кровь и жизнь хлынули разом в мое онемевшее, чужое тело.

— Не надо, Каранджа. — Я заикалась, язык не слушался;. Сердце разрывалось от страха и надежды. Я бы отдала все на свете, лишь бы узнать правду.

Он подошел ко мне и показал большой лист бумаги с правительственными печатями. Это был список тех, кого отпускали на свободу. Я нашла в нем имя Гиконьо.

Что еще тебе сказать? Помню, меня охватила горячая признательность. Я смеялась, даже ради была ощутить холодные губы Каранджи на своих губах. Забыла обо всем, словно лишилась рассудка. Что было дальше, тебе ясно. Я уступила Карандже…