Психопат-тест

В ходе своего путешествия Баркер объехал Турцию, Грецию, посетил Западный и Восточный Берлин, Японию, Корею и Гонконг. Самая запоминающаяся встреча произошла у него в Лондоне, когда (как сообщил он мне в письме) Баркер «познакомился с (легендарными психиатрами-радикалами) Р.Д. Лэнгом и Д.Дж. Купером и посетил Кингсли-Холл – организованное ими терапевтическое сообщество для лечения шизофрении».

Так случилось, что сын Р.Д. Лэнга, Эдриен, руководил юридической фирмой, находившейся всего в нескольких кварталах от моего дома на севере Лондона. Поэтому, пытаясь понять, что оказало то или иное влияние на Элиота Баркера, я решил заглянуть туда и расспросить о Кингсли-Холле.

Эдриен Лэнг оказался худощавым и очень располагающим к себе человеком. Он был очень похож на отца, но обладал значительно менее внушительной фигурой.

– Главная особенность Кингсли-Холла заключалась в том, – пояснил он, – что люди могли приезжать туда и сами работать со своей болезнью. Мой отец полагал, что если позволить психическому заболеванию развиваться без какого-либо внешнего вмешательства – лоботомий, лекарств, смирительных рубашек и всех других чудовищных вещей, которые в те времена практиковались в психиатрических лечебницах, – то оно само собой «выдохнется».

– А что мог увидеть в Кингсли-Холле во время своего визита Элиот Баркер? – спросил я.

– Там были очень симпатичные комнаты, обитые индийским шелком, – ответил Эдриен. – Шизофреники типа Йэна Сперлинга – он со временем стал дизайнером костюмов Фредди Меркьюри – танцевали, пели, рисовали, читали стихи и общались с приезжавшими туда знаменитостями, такими, как Тимоти Лири и Шон Коннери. – После паузы Эдриен продолжил: – Но там имелись и другие помещения – например, «параша» Мэри Барнс в подвале.

– «Параша» Мэри Барнс? – переспросил я. – Что-то вроде самой плохой комнаты в доме?

– Мне было семь лет, когда я впервые посетил Кингсли-Холл. Отец сказал мне: «В подвале есть один очень интересный человек, которые хочет с тобой познакомиться». Я отправился туда. И первое, что ощутил, спустившись в этот подвал, была нестерпимая вонь. «Как здесь воняет дерьмом!» – воскликнул я.

Запах фекалий, как объяснил Эдриен, исходил от Мэри Барнс, страдавшей хронической шизофренией. В Кингсли-Холле она символизировала конфликт. Лэнг относился с большим уважением к сумасшедшим, которые, как он полагал, обладают особым знанием: только они понимают суть того безумия, которое пронизывает все общество сверху донизу. Но Мэри Барнс там внизу, в подвале, свое безумие ненавидела. Для нее оно стало нестерпимой мукой, и она отчаянно хотела стать нормальной.

Лэнг и его коллеги стремились вернуть Мэри на ранние, инфантильные стадии психического развития, чтобы Барнс смогла снова повзрослеть, но теперь уже как нормальная женщина. Однако их план потерпел неудачу. Она постоянно сбрасывала с себя одежду, мазала себя и стены своей комнаты собственными фекалиями, общалась с людьми только с помощью воплей, а пищу принимала только когда ее кто-то кормил из бутылочки.

– Запах дерьма Мэри Барнс превратился в настоящую идеологическую проблему, – продолжал Эдриен. – По его поводу велись долгие дискуссии. Мэри следовало предоставить свободу валяться в собственном дерьме, сколько ей заблагорассудится. Однако его запах мог нарушить свободу других людей дышать свежим воздухом. Поэтому психиатры проводили много времени в попытках сформулировать определенную тактику поведения относительно данной проблемы.

– И что же ваш отец? – спросил я. – Как он вел в себя в той ситуации?

Эдриен кашлянул.

– Знаете, оборотная сторона отсутствия барьеров между врачами и пациентами состоит в том, что в конце концов все становятся пациентами.

– Когда я представлял себе Кингсли-Холл, то думал, что в нем все становятся врачами, – заметил я. – Наверное, у меня слишком оптимистичный взгляд на человека.

– В действительности все как раз наоборот, – отозвался Эдриен. – Все становятся пациентами. Кингсли-Холл был совершенно диким местом, где царило нездоровое уважение к безумию. Мой отец начал с того, что практически утратил там себя, в буквальном смысле слова сошел с ума – потому что, если говорить уж начистоту, какая-то часть его личности с самого начала была абсолютно безумна. А в его случае это было дикое пьяное безумие.

– Как печально думать, – сказал я, – что если вы находитесь в комнате, в одном конце которой пребывает безумие, а в другом – здравый рассудок, то вас неизбежно будет тянуть в сторону безумия.

Эдриен кивнул. Он сказал, что таких посетителей, как Элиот Баркер, держали подальше от темных углов – типа «параши» Мэри Барнс или пьяного безумия Лэнга-старшего. Им демонстрировали индийские шелка и восхитительные вечера поэзии с участием Шона Коннери.

– А кстати, – спросил я, – им все-таки удалось выработать успешную стратегию работы с фекалиями?

– В общем, да, – ответил Эдриен. – Один из коллег моего отца сказал: «Ей хочется рисовать собственным дерьмом. Может быть, нам следует дать ей краски?». И это сработало.

Со временем Мэри Барнс стала известной художницей. Ее картины пользовались большой популярностью в 1960-е и 70-е годы, так как служили великолепной иллюстрацией сложной, яркой, болезненной, безумной и чрезвычайно насыщенной внутренней жизни шизофреника.

– И ей удалось избавиться от вони дерьма, – подвел итог Эдриен.