ПСС. Том 02. Отрочество. Юность

— «Ежели бы были, я бы не отказалъ...»

— «Ахъ, Боже мой, что я буду дѣлать, сказалъ я самъ себѣ и побѣжалъ опять къ извощику уговаривать его пріѣхать за деньгами послѣ завтра.

Извощикъ не согласился и даже замѣтилъ, что онъ знаетъ меня и много такихъ.

— «Ахъ, чортъ возьми, что я надѣлалъ. Нужно мнѣ было ѣздить любезничать къ монаху», проворчалъ я, совершенно позабывъ, что часъ тому назадъ я боялся каждой грѣшной мысли и считалъ бы себя достойнымъ великаго несчастія съ такими словами. Наконецъ, я досталъ кое какъ двугривенный у Василья, расплатился и пошелъ въ Церковь пріобщаться съ чувствомъ какой-то торопливости въ мысляхъ, беззаботности и недовѣрія къ <самому себѣ>, [къ] своимъ добрымъ наклонностямъ>.

Глава 3-я. Экзамены.

Съ тѣхъ поръ, какъ наши уѣхали въ деревню, оставшись одинъ въ нашемъ большомъ домѣ, я такъ взволнованъ былъ сознаніемъ свободы и надеждами разнаго рода, что рѣшительно не могъ совладать съ своими мыслями. Бывало утромъ занимаешься въ классной и знаешь, что необходимо, потому что завтра экзаменъ, а не прочелъ еще цѣлаго вопроса, вдругъ пахнетъ какими-то весенними духами въ отворенное окно, какъ-будто вспомнишь что то очень хорошее, и нѣтъ возможности продолжать заниматься. Или — тоже сидишь за книгой — услышишь по корридору женскія шаги — опять невозможно усидѣть на мѣстѣ; хотя и знаешь, что въ домѣ женщинъ, кромѣ Гаши, старой горничной бабушки, никого нѣтъ и быть не можетъ; и всетаки думаешь: можетъ быть это она, можетъ теперь-то вотъ сейчасъ и начнется».

Или, бывало, вечеромъ въ домѣ все становится такъ тихо, что хочется слушать тишину эту и ничего не дѣлать. А ужъ при лунномъ свѣтѣ я рѣшительно не могъ не выходить въ полисадникъ или не ложиться на окно и по цѣлымъ часамъ лежать, ничего не дѣлая и не думая. Такъ что, ежели бы не учителя, которые продолжали ходить ко мнѣ, не St.-Jérôme подстрекалъ мое самолюбіе и — главное — не Дмитрій, который давалъ мнѣ практическія наставленія, какъ готовиться, весна и свобода сдѣлали бы то, что я не выдержалъ бы экзамена и забылъ бы все, что зналъ прежде.

Шестнадцатаго Апрѣля я первый разъ вошелъ въ университетскую экзаменную залу. На мнѣ были чорныя узенькія брюки со штрипками, лаковые сапоги, атласная жилетка и бывшій Володинъ синій фракъ съ бронзовыми пуговицами. Признаюсь, наружность моя больше всего меня занимала: была одна кривая складка на панталонахъ около сапогъ и оторванная запонка на рубашкѣ, которая меня ужасно мучила. Только верхнія части ногъ до колѣнъ я находилъ красивыми и любовался ими.

Первое чувство мое было — входя въ большую, свѣтлую наполненную народомъ залу — разочарованіе въ надеждѣ обратить на себя общее вниманіе. Я почувствовалъ себя такимъ ничтожнымъ червякомъ въ сравненіи съ важными профессорами, сидѣвшими подъ портретомъ Г[осударя] и красивыми м[олодыми] л[юдьми], ожидавшими очередь экзамена.

<Я даже съ большимъ удовольствіемъ замѣтилъ однаго — должно быть, семинариста — съ всклокоченными волосами, отвисшей губой, въ панталонахъ безъ штрипокъ и безъ бѣлья и съ обгрызанными до заусенцовъ ногтями. Мнѣ пріятно было убѣдиться, что онъ уже навѣрное хуже меня, а несмотря на то, самоувѣренно ступая стоптанными сапогами по паркету залу, гордо выступилъ впередъ экзаменоваться при вызовѣ «Амѳитеатровъ!»>

Тутъ было 3 рода экзаминующихся. Одни, такіе же, какъ я, въ полуфрачкахъ съ гувернёрами. Это были самые робкіе, сидѣли молча и не раскрывая книгъ, на скамейкахъ и съ уваженіемъ, почти трепетомъ смотрѣли на профессоровъ, находившихся въ противуположномъ углу залы. Потомъ 2-ой сортъ были молодые люди большей частью въ гимназическихъ мундирахъ безъ гувернёровъ. Эти были постарше насъ, но хуже одѣты, за то чрезвычайно развязны. Они говорили между собой довольно громко, по имени и отчеству называли профессоровъ, тутъ же готовили вопросы, передавали другъ другу тетрадки, шагали черезъ скамейки и ѣли пирожки. И, наконец, 3-й сортъ, которыхъ было однако немного, были совсѣмъ старые. Одинъ изъ нихъ блѣдный, худой, сидѣлъ противъ меня и, облокотивъ голову на обѣ руки, все читалъ какія-то тетрадки, написанныя чрезвычайно мелко, и не говорилъ ни съ кѣмъ. Когда профессоръ назвалъ «Ардани»,[131] онъ вышелъ, спокойно подошелъ къ столу, не взявъ, сталъ отвѣчать. Онъ говорилъ тихо, такъ что мнѣ не слышно было, что онъ говорилъ, но по одушевленію профессоровъ я видѣлъ, что отлично.

— «Ну сколько?» спросилъ его другой старый.

— «Не знаю», отвѣчалъ онъ, собралъ свои тетрадки, акуратно завернулъ и вышелъ. Потомъ я узналъ, что это онъ былъ фортепіянный мастеръ и чрезвычайно ученъ [?].

Остальные же старые были престранные, и всѣ не выдержали экзамена. Одинъ изъ нихъ въ оливковомъ фракѣ, въ синемъ атласномъ галстукѣ, съ рыжими волосами на горлѣ, выходилъ вмѣстѣ со мной.

— «Иконинъ и Иртеньевъ», провозгласилъ кто-то около столовъ. — «Кто Иртеньевъ?» заговорили всѣ. — «Иконинъ где?»

— «À vous»,[132] — сказалъ St.-Jérôme.

Я одернулъ фрачекъ, поправилъ штрипку и съ замираніемъ сердца вылѣзъ изъ-за скамеекъ. —