ПСС. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть первая

— Так весело, как никогда в жизни, — сказала она, [снимая] с сухой, белой руки душистую перчатку. Наташа была так счастлива, как никогда еще в жизни. Она была на той высшей ступени счастия, когда человек делается вполне добр и хорош, всех одинаково любит и всех считает равными. Государь Александр Павлович казался ей прелесть и, ежели бы ей это нужно было, она бы подошла к нему и сказала бы ему, что он прелесть, так же просто, как она сказала это Пер[онской]. Ей хотелось, чтобы все были веселы и счастливы. Соня танцовала, но когда она оставалась без кавалера, Наташа говорила незнакомым:

— Подите позовите мою кузину, — и это было так просто, что никого не удивляло. Пер[онская] не танцовала и сидела одна. Наташе приходило в голову, что напрасно она так пудрила шею, но она утешалась, что П[еронской] этого не нужно. Всё таки она пошла и поцеловала ее. Князь Андрей, Pierre, другие танцовавшие — они все были ей равны, все были прелесть.

* № 108 (рук. № 89. T. II, ч. 3, гл. XVIII–XXII).

<На другой день князь Андрей проснулся уже весь вполне в том птичьем, цветочном бабоч[ном] мире, в который он столько раз только заглядывал, помолоделый, улыбаясь всему и особенно заботам житейским, начал новую жизнь. Ему рассказывали про торжественность и значительность заседания Совета. «Государь прямо назвал Сенат и Совет сословиями, он сказал, что правление должно опираться на твердые основы».

«Зачем? что такое это говорят?» спрашивал себя князь Андрей. Он видел в своем месте присутствия товарищей над работой, он слышал споры, упреки. «Зачем? что всё это значит? Они не знают всего, не знают», думал он. С кроткой, победительной радостью он смотрел на всех и на свет божий. Он поехал к Ростовым. Что то говорили, что то хлопотали там тоже все остальные люди и старый граф, и графиня. Но она одна понимала всё. Она была в другом платье и другой прическе. Сначала это удивило князя Андрея, как будто он ждал найти ее такою же, как вчера в бальном платье. Но когда она, закрасневшись, вышла к нему и, как всегда, близко, близко, решительно подошла к нему и остановилась, смешавшись, как будто ей неловко было так только подойти к нему, не обняв его, он оглянул ее в этом синем платье и позабыл, какою она была вчера. Она всегда такая была. Кроме ее, ничего не было. Все где то там, что то шумели, говорили и притворялись, что они тоже живут сами по себе, тогда как они знали, что, кроме ее — такою, какая она была в сердце князя Андрея, ничего не было. Перед обедом она стояла в дверях и смотрела на князя Андрея. Граф вел под руку старую даму и за тоненькую руку отстранил, хотя и нежно, но отстранил Наташу.

«Он это нарочно сделал», подумал князь Андрей, «чтоб показать, что и кроме ее есть люди, но всё таки она осталась одна».

Она, смеясь, отбежала, и князь Андрей подал ей руку. За обедом она протянула руку к графину, и князь Андрей ждал, что сам графин вскочит в ее руку. Она была необыкновенно хороша, не только для князя Андрея, но и для всех. Вчерашний успех и нынешнее посещение князя Андрея делали ее счастливой. Всё ей было ловко, всё ясно, всё просто, все добры, все прекрасны. Поздно вечером князь Андрей уехал домой, на другой, на третий день он был опять у Ростовых. На третий день после обеда она пела. Пела, как и всегда, забывая себя и всех для своего пенья. Князь Андрей был счастлив, был влюблен, знал, что она его могла любить, знал, что ему отдадут ее, но, слушая ее пенье, он должен был отойти от клавикорд, чтобы подавить рыдания и скрыть слезы, выступившие ему на глаза.

Ему решительно не об чем было плакать, но он плакал и что-то грустное представлялось ему. Какая то страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, что было в нем, и чем то узким и телесным, что был он сам. Только что она кончила петь, она подбежала к нему мимо всех и спросила, как ему нравится? Он только улыбнулся, глядя на нее. Она улыбнулась тоже. Всё в Наташе пленяло князя Андрея, но одно, в чем он (может быть именно от того, что это было ошибочно, и что ему только хотелось, чтоб это так было), была непосредственность, первенность, девственность ее чувства.

«Она не только никого никогда не любила, она и теперь не знает, что она любит», думал он, не слыхавший ее вечерней конференции с графиней.

Он уехал поздно вечером, лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что теперь, как он узнал настоящую жизнь, спать не нужно. Он то, зажжа свечу, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницею. Так радостно и ново ему было на душе. Перед утром он заснул часа два, но когда проснулся, был свежее, чем когда нибудь. Утром получил он письмо от Мари. Она описывала болезненное состояние отца, невольно высказывала недовольство на Bourienne; потом пришел сотрудник и жаловался на порчу их работы, потом слышал он упреки и толки о Сперанском и на все ему смешно было обращать внимание.

«Как они не понимают, что всё это ничего, всё это будет хорошо. Я всё это им устрою, это так легко вот после того…» думал он.