ПСС. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть первая

Высокая в три с половиной аршина дверь отворилась и вошел[347] Михаил Иванов. Михаил Иванов был отставленный накануне управляющий, отставный поручик из дворян. Михаил Иванов был из того сословия дворян, называемых коноплянниками, которые по своим вкусам и привычкам ближе стоят к мужикам и дворовым, чем к настоящим дворянам. Он за сто шагов перед князем снимал шапку, не надевши ее иначе, как по приказанию князя, и не иначе называл князя, как «ваше сиятельство». Князь же говорил ему «ты» и называл его Михаил Иванов. Князь в продолжение восьми лет был вполне доволен своим управляющим за его учтивость, ловкость, понятливость, порядок и строгость к народу. Действительно, надо было только видеть, как Михаил Иванов в былое время своего управления, как он почтительно, но твердо нагибаясь, стоял перед князем, впиваясь в него глазами, и, выслушивая каждое слово, приговаривал всегда одинаковым тоном: — Слушаю, ваше сиятельство, — и как потом, возвращаясь домой к народу, потирал лысину или поправлял усы, или, засунув руки в карманы, выставив грудь и преобразившись совсем в другого человека в своем прикащицком флигеле, выходил к народу и толково, неторопливо и споро распоряжался. Надо было только видеть его в этих двух положениях, чтобы понять, какой ловкий,[348] сметливый молодчина был этот Михаил Иванов. Жена его была[349] крикливая баба, пекшая отличные пироги и варившая вкусную прикащицкую кашицу, и мывшая и одевавшая троих детей. Князь прогнал его за то, что в прошлое воскресенье Михаил Иванов позволил себе приехать из города в нетрезвом виде и с колокольчиком, что особенно ненавидел князь. Князь прогневался и велел ему убираться.[350]

Михаил Иванов явился с тем особенным, жалким видом преступника, идущего на казнь, который обыкновенно имеют люди, прогнанные с места, до тех пор, пока они еще имеют отношения с прежними принципалами. Этот вид выражался и в его приглаженных низко висках, и в ненафабренных по обыкновению усах, и в особенной круглости спины, и в тупом положении ног.

— Ваше сиятельство изволило приказать явиться? — сказал он мягким, искательным и столь почтительным тоном, что он, казалось, этими простыми словами выражал свою вечную готовность всегда и везде раболепно служить и покорствовать князю и ни в чем никогда не сметь упрекнуть его. Он видимо не робел, хотя и умышленно унижался, и был убежден, что он съумеет обезоружить князя.

— Дда, — сказал князь, тотчас же смягчаясь. — Ты еще не уехал?

Несмотря на складку между бровей, Михаил Иванов знал, что князь уже теперь[351] не опасен, потому он смело, как будто в душу влезая своим голосом, продолжал.

— Ваше сиятельство, нынче отправляюсь. Я кажется всю жизнь готов положить за интересы вашего сиятельства, но коли я не угоден… — Он замолчал в то мгновение, как увидал, что князь захотел только раскрыть рот. Князь повернул табакерку между пальцами.

— Вот что, братец мой.[352]

Я слышал, ты поступаешь на службу?

— Так точно, ваше сиятельство. Мне больше ничего не остается после гнева вашего сиятельства, как положить свою голову.

— Это хорошо, братец. За это я тебя хвалю. Царю нашему нужны[353] теперь солдаты. А ты молодец. Это хорошо. — Князь положил табакерку, открыл стол, подле которого он сидел, достал из него горстью пять червонцев,[354] сосчитав их своими[355] маленькими, сморщившимися, белыми руками и, отвернувшись, подал их Михаилу Иванову. — Вот тебе.

Михаил Иванов взял деньги и придвинулся поцеловать князя в плечо.

— Хорошо, хорошо. Ты знаешь, я не люблю, — сказал князь, отстраняясь.

— Я знаю, что я подлец перед вашим сиятельством, — сказал Михаил Иванов,[356] — но ежели ваше сиятельство помиловали бы меня для первого и последнего раза, всю бы жизнь положил.

Князь нахмурился.

— Пустое не говори. Мое слово не переменяется. Ступай. Коли будет нужда, пиши, я помогу. Ступай.

Михаил Иванов, вздохнув, вышел с тем же виновным, убитым видом, с которым он стоял в кабинете, но зато, как только он пришел к себе, где уже вещи его стояли на возах, по тому, как он крикнул мальчику подать трубку и крикнул на жену за неубранный узел, как он простился с старостой и с[357]

земским, сказав им не поминать лихом, и как, несмотря на его отставленность, бывшие подчиненные почтительно и робко обращались с ним, видно было, что человек этот с своей ловкостью и решимостью нигде не пропадет.

Вслед за выходом Михаила Ивановича вошла княжна своей тяжелой, ступая на всю ногу, походкой. Она, как и каждый день это делала, прежде чем взяться за замок двери кабинета, перекрестилась и прочла молитву о том, чтобы свиданье этого дня было благополучно.

Князь сидел всё в том же положении, вертя табакерку, и настолько в хорошем духе, в котором он мог быть по своему характеру.

Он по привычке оглянул княжну так же, как он оглянул и официантов, перекрестил и дал поцеловать руку и ласково потрепал по щеке.[358]

— Я нынче жду князя[359] Андрея, — сказал князь, чуть улыбаясь. Как у всех людей строгих, улыбка его была особенно ценна и ласкова.[360]