ПСС. Том 13. Война и мир. Черновые редакции и варианты

Ему решительно не об чем было плакать, но он плакал и что-то грустное представлялось ему. Какая то страшная противуположность между чем то бесконечно великим и неопределимым, что было в нем, и чем то узким и телесным, что был он сам. Только что она кончила петь, она подбежала к нему мимо всех и спросила, как ему нравится? Он только улыбнулся, глядя на нее. Она улыбнулась тоже. Всё в Наташе пленяло князя Андрея, но одно, в чем он (может быть именно от того, что это было ошибочно, и что ему только хотелось, чтоб это так было), была непосредственность, первенность, девственность ее чувства.

«Она не только никого никогда не любила, она и теперь не знает, что она любит», думал он, не слыхавший ее вечерней конференции с графиней.

Он уехал поздно вечером, лег спать по привычке ложиться, но увидал скоро, что теперь, как он узнал настоящую жизнь, спать не нужно. Он то, зажжа свечу, сидел в постели, то вставал, то опять ложился, нисколько не тяготясь бессонницею. Так радостно и ново ему было на душе. Перед утром он заснул часа два, но когда проснулся, был свежее, чем когда нибудь. Утром получил он письмо от Мари. Она описывала болезненное состояние отца, невольно высказывала недовольство на Bourienne; потом пришел сотрудник и жаловался на порчу их работы, потом слышал он упреки и толки о Сперанском и на все ему смешно было обращать внимание.

«Как они не понимают, что всё это ничего, всё это будет хорошо. Я всё это им устрою, это так легко вот после того…» думал он.

Он опять поехал к Ростовым, опять не спал ночь и опять поехал к Ростовым. В то время, как он в третий день сидел вечером подле Наташи и говорил ей о последнем бале, он почувствовал на себе взгляд чей то, упорный и серьезный. Он оглянулся. Это был взгляд, строгий взгляд графа и вместе сочувственный взгляд графини, которым она соединяла их обоих, как будто она этим взглядом и благословляла их, и боялась обмана с его стороны, и жалела о разлуке с любимой дочерью. Графиня тотчас же переменила выражение и сказала что то о comtesse Apraksine, но князь Андрей понял, что было будущее, что есть ответственность, и с этой мыслью опять посмотрел на Наташу, как будто спрашивая себя, стоит ли она всей этой ответственности. «Стоит, и стоит всей жизни», подумал князь Андрей. «Впрочем дома я это обдумаю и с этой новой стороны».

Ночью он опять не спал и уж думал и спрашивал себя, что ж он будет делать?

Он старался забыть, выкинуть из своего воображения воспоминание о лице, о руке, о походке, о звуке голоса, последнем слове Наташи и без этого воспоминания решить вопрос, женится ли он на ней и когда? Он начинал рассуждать: «невыгоды – родство, наверно недовольство отца, отступление от памяти жены, ее молодость, мачеха Коко… Мачеха, мачеха. Не мачеха, а мальчик, милый, девственный, невинный, прелестный мальчик». И опять ему с особенной силой представлялось то, что он думал, он любил больше всего в ней – ее чистоту, девственность. «Кроме куклы, музыки и летания по воздуху ничего она не любила прежде меня». Эта святость ее девственности в мыслях его больше всего прельщала. «Да, и главное я не могу, не могу иначе, я не хочу быть без нее. Что бы я ни думал, я поеду завтра и послезавтра и всегда буду с ней… Это должно быть…»

Но страшная мысль в том состоянии возбуждения, в котором он находился, ошибиться, увлечь ее и не сдержать как нибудь хоть и не выговоренного обещания, поступить нечестно, так испугала его, что он решился на четвертый день не видеть ее и стараться все обдумать и решить с самим собою. Он не поехал к Ростовым, но говорить с людьми и слушать толки о их пустых заботах, иметь дело с людьми, которые не знали того, что он знал, было для него невыносимо.[3319]

Ввечеру он поехал хотя к Ріеrr'у. Этот, хотя приблизительно, знал то, что знал князь Андрей, и что так изменяло весь мир божий. Pierr'a не было дома. «Вероятно, в ложе», – как предположил князь Андрей. Болконский лег на его диван и задремал к двенадцатому часу, когда Pierre, везя с собой фартук великого мастера и молот, вернулся. Pierre не знал и не заметил, что у него был князь Андрей. Он бросил книги и вещи на стол и повалился в кресло. Достал тетрадь и стал писать.

«Где искать масонства? В костях?» – проговорил он, ковыряя упорно [?] в носу и морщась. «Кем вынута эта соль и сера? Как стать в центре квадрата?» Потом он встал, посмотрелся долго в зеркало, придал себе торжественный вид и стал говорить: «Любезные братья, наше собрание…» Андрей проснулся от звука его голоса и проснулся, как это часто бывает после коротких дневных снов, в духе тринадцатилетнего мальчика.

– Pierre, милый мой Pierre, – сказал он с нежностью женщины в голосе, – Pierre, душа моя, поди сюда, сядь, я тебя ждал, – говорил он с той бессознательностью пробужденья, которая заставляет иногда нас так чисто и просто смотреть на свет. – Pierre, душа моя, – говорил он, приподнимаясь и обнимая удивленного Pierr'a. – Я влюблен, я счастлив. Я ожил, я другой человек. Толстый, милый, мне некому, кроме тебя, сказать этого.