ПСС. Том 17. Произведения 1863, 1870, 1872-1879, 1884 гг.

Ночное сидоровскіе мужики стерегли сообща съ пашутинскими и стерегли строго, потому что въ это лѣто въ округѣ много отбито было разбойниками лошадей у мужиковъ и помѣщиковъ. Выѣзжая за околицу, Корней вспомнилъ о томъ, какъ подъ Ильинъ день слышно было: разбойники ограбили Троицкаго помѣщика и увезли семь подводъ награбленнаго добра. О томъ, какъ на прошлой недѣлѣ въ лѣсу бабы, ходя за малиной, наткнулись на недобрыхъ людей, какъ вчерась Терентій — лѣсникъ встрѣтилъ троихъ съ ружьемъ и на-силу ушелъ, и задумался о томъ, гдѣ ночуютъ нынче мужики; вчера ночевали въ Скородномъ и толковали о томъ, что голодно стало для лошадей и хотѣли назавтра гнать въ Барсуки. Карней пріостановилъ лошадь и сталъ прислушиваться и приглядываться на правую сторону къ Барсукамъ.

Слухомъ ничего разслышать не могъ Корней. Послышалось ему, что ржутъ лошади въ Скородномъ, да разобрать нельзя было изъ за собакъ, которыя, хотя и отстали отъ него, но все, встревоженныя его проѣздомъ, еще лаяли у околицы.

— Да и то, — подумалъ Корней, — можетъ наши лошади ржутъ, а можетъ дорожныя.

Большая дорога изъ Мценска въ Ефремовъ проходила мимо самаго Скороднаго и лѣтней порой проѣзжіе на ней отпрягали и ночевали. Видѣть тоже нельзя было изъ за пару, который поднимался въ лощинѣ. <Ночь была свѣтлая и на бугрѣ, какъ днемъ, видно было.>

— Все одно, — подумалъ Корней, — прежде заѣду въ Скородный, окликну ребятъ, коли нѣтъ, и до Барсуковъ переѣхать не далече.

И трясясь рысцой на добромъ меринѣ, Корней сталъ спускаться въ лощину въ молочный туманъ къ мосту. — Послѣ ужина вся тяжелая работа цѣлаго дня сказалась Корнею, онъ не чуялъ ни рукъ, ни ногъ: ѣхалъ и спалъ. Спустившись въ лощину, Корней, почувствовавъ, что кобыла дернулась, открылъ глаза и оглянулся: на десять шаговъ передъ собой не видать было, но слышно было, что у моста жеребенокъ, забѣжавъ подъ кручь,[238] потерялъ мать и ржалъ. Корней остановился за мостомъ и сталъ звать жеребенка, да кстати и надѣлъ шубу на остывшее тѣло.

— Псе. Псе. Псе, — долго покрикивалъ, пока наконецъ не услыхалъ топотъ жеребенка по бревнамъ моста. Дожидаясь у моста и надѣвая шубу, Карней услыхалъ крики мужиковъ на право въ Барсукахъ и тамъ же увидалъ огонекъ, краснѣющій сквозь туманъ и тронулъ прямо туда. Но тутъ съ нимъ случилось чудное. Направо онъ[239]

 вдругъ услыхалъ голосъ, да еще чей то знакомый голосъ, окликавшій его.

— Карней, ты что ль?

Онъ остановилъ лошадей и постоялъ, соображая, почудилось ли ему это или точно это голосъ, и вглядываясь въ туманъ, туда, откуда былъ голосъ; но голосъ затихъ и сквозь туманъ не могъ онъ разобрать, что такое высокое чернѣетъ, человѣкъ ли, или такъ. —

— Должно почудилось, — подумалъ Карней и поѣхалъ дальше и громкимъ, звонкимъ голосомъ окликнулъ мужиковъ.

— Корнюха! — опять послышалось ему сзади, но голосъ былъ знакомый, но не мужицкой.

Корнею жутко стало, и онъ, махая ногами, погналъ мерина по направленію къ голосамъ, откликнувшимся на его крикъ.

— Кто идетъ? — крикнулъ на Корнея грубый веселый голосъ, который онъ узналъ тотчасъ же за Макаркинъ, — говори крещена ли душа?

И одинъ изъ 2-хъ караульныхъ нынѣшней ночи — Макаръ, въ шубѣ и треухѣ съ дубиной подошелъ къ нему.

— Аль не призналъ? — тихо сказалъ Корней, слѣзши съ лошади и снимая оброти.

— Чтожъ не окликаешься, я было убилъ, шалый право. Что поздно?

— Овесъ доваживалъ. Э! Кормъ то, кормъ-то, — сказалъ Корней, путая лошадь и проведя рукой по высокой густой отавѣ и прислушиваясь къ звучному срыву длинной травы.

— А что не видалъ недобрыхъ людей?

— А Богъ е знаетъ, кто то окликнулъ меня у острова.

— Вре?

— Пра.

— A гдѣ мужики то?

— А вонъ ребята баловали, огонь развели. —

Корней, перекинувъ на спину одну ременную, другую пенечную узды, тихими шагами усталыхъ ногъ пошелъ на гору.[240] По обѣимъ сторонамъ огня, укутавшись съ головами шубами и кафтанами, какъ журавли, вытянувшись вдоль межи, лежали мужики. Не спали только и сидѣли у огня Щербачъ и старикъ Евстегнѣй.

— Что поздно? — спросилъ старикъ.

— Овесъ довозить хотѣлось.

— Что же, довозилъ что-ли?

— Нѣ, — лѣниво отвѣчалъ Корней, повернулся на восходъ къ высожарамъ, только выходившимъ изъ тумана и, снявъ шапку, сталъ молиться: Іесусу, Богородицѣ, Николи, Херувими, за родителей и, поклонившись, зѣвая, легъ подъ шубу. —

— Эхъ, народъ нынче, — говорилъ Евстигнѣй подошедшему Макару. — Ночка захватитъ, ужъ и валится. — Приди теперь воръ.

— А я то что? — сказалъ Макаръ. — Я этаго сна, чтобы и знать, — не знаю.

— Толкуй больше, ты, я чай, на возу день пролежалъ, за двумя сыновьями въ старикахъ, а какъ я нони 3 осьмини смахалъ гречи, солнце еще во гдѣ было, да возилъ, такъ руки то не знаю мои ли, чужія ли.

— Эка диво! слабъ ты больно.

— Ослабѣешь. Ты не ослабнешь. Вишь курдюкъ то наѣлъ, съ тебя портки не стащишь, а съ меня ползутъ.

— Да ужъ ты завистливъ больно на работу. Сталъ бы я биться, отдалъ бы землю, али безъ отдачи собралъ повозку, темной[241] ночки дождался, да и съ Богомъ.

— Чтожъ, ступай, ктожъ тебя держитъ. —