ПСС. Том 17. Произведения 1863, 1870, 1872-1879, 1884 гг.

Мужицкая работа самая тяжелая бываетъ отъ Ильина дни и до Успенья. <Въ эту пору трудно бывало Карнею, особенно какъ случится, что въ эту пору жена не проста. Такъ случилось и въ этомъ году. Все надо было обдумать и повсюду поспѣть.> Еще покосы не докошены и не довожены, поспѣваетъ рожь. Только возьмутся за рожь, ужъ овесъ сыпется, а паръ надо передвоить, сѣмена намолотить, и сѣять и гречиху убирать. Случилось въ этомъ году — еще ненастье постояло недѣлю, отбило отъ работъ и еще круче свалилось все въ одно время. Корней все не отставалъ отъ людей. Рожь у него была свожена и разставлена для молотьбы, паръ передвоенъ, овса нежатаго оставалось полосьминника на дальнемъ полѣ. Торопился онъ свозить послѣдній овесъ съ ближняго поля, куда хотѣли скотину пускать. Возилъ онъ весь день съ Марѳой и прихватилъ ночи. Ночь была мѣсячная, видная, и онъ довозилъ бы весь, кабы на второй послѣ ужина поѣздкѣ жена не отказалась. Она въ полѣ, подавая снопы изъ копны, начала мучать[ся]. Корней самъ наклалъ, увязалъ одинъ возъ, а на другую, пустую телѣгу посадилъ ее и свезъ ее домой. Дома послалъ мать за бабкой, а самъ отпрегъ и поѣхалъ въ ночное. <Ему въ этотъ день былъ чередъ стеречь ночное съ сосѣдомъ Евстигнѣемъ. И съ вечера заходилъ повѣщать Выборной. —>

Спутавъ своихъ двухъ замученныхъ лошадей и пустивъ ихъ, Карней <пересчиталъ съ Евстигнеемъ всѣхъ лошадей,> помолился Богу и подошелъ къ мужикамъ, лежавшимъ подъ шубами и кафтанами надъ лощиной у пашни, и сѣлъ у огонька, который развели мужики. Чередные караульщики съ дубинами, покрикивая ходили около лошадей въ лощинѣ, а остальные уже спали. Не спалъ только старикъ и Щербачъ.

<Одинъ изъ мужиковъ, караулившихъ лошадей, лежавшихъ подъ тулупами, поднялся, почесался и подошелъ къ огню и присѣлъ на корточки.> Они говорили про солдатъ. Весь этотъ мѣсяцъ шли [?] солдаты [1 неразобр.]

— Мало ли ихъ пропадаетъ. Топерь сказываютъ, въ Перми что ихъ сгорѣло. Пришли на такое мѣсто, что изъ земли огонь полыхаетъ. Всѣ и погорѣли, — сказалъ этотъ мужикъ.

Мужикъ этотъ былъ сосѣдъ Корнею, звали его[234] Юфанъ Щербачъ. Онъ былъ мужикъ большой, здоровый, рыжій. Два зуба у него были выбиты, отъ того и звали его Щербатымъ.

— Куда ужъ онъ ихъ, сердешныхъ, не водилъ. — <Царь то.> И то сказываютъ, что не заправскій онъ Царь, a подмѣненый. Въ Стекольномъ городу.

— Буде, пустое болтать, чего не знаешь, — сказалъ Евстигней. Вѣрно служивый сказывалъ, вчера стояло у меня въ дому 6 человѣкъ и набольшій — капралъ — называется. У тѣхъ суда зачесаны виски, а у этаго длинные, здѣсь какъ вальки. А человѣкъ ученый. Я его про нашего барина спрашивалъ. Онъ знаетъ, да говоритъ, онъ нынче въ бѣдѣ. Какъ бы, говоритъ, васъ у него не отобрали.

— А намъ чтоже, отберутъ, за другимъ запишутъ, — сказалъ Евстигней. Все одно подати платить. —

— Ну все разница.

— Да мы и не видали этого. Чтожъ, обиды нѣтъ. —

Поговоривъ такъ, Щербатый отошелъ и остался одинъ Карней съ Евстигнеемъ.[235] Дядя Евстигней былъ крестный отецъ Корнея. Онъ былъ мужикъ богатый. У него было 3 сына: два женаты на тяглѣ. Самъ онъ былъ мужиченка маленькій, сѣдинькой, съ длинными волосами и рѣдкой бородкой — мужиченка смирный, разговорчивый и умный. — Онъ зналъ, что Корней доваживалъ овесъ.

— Довозилъ что ли? — спросилъ онъ.

— Осталось 7 крестцовъ, — <махнувъ рукой,> сказалъ Карней.

Онъ хотѣлъ было сказать, отчего, но вспомнилъ, что говорить про это не годится, что радительница хуже мучается, когда люди знаютъ, и сказалъ, что лошади стали.

— Заморилъ совсѣмъ, перемѣны нѣтъ: и возить, и пахать, и скородить; изъ хомута не выходятъ, сердечные. Все одинъ. Такъ вотъ и живешь, крестный. Люди уже отсѣялись, а я еще не зачиналъ, да хлѣбъ въ полѣ. Эхъ, крестный, плохая моя жизнь, — и Корней насупился, глядя на огонь.

Рѣдко ему доходило такъ тошно, какъ нынче. И такъ въ избу не заходилъ бы. Крики, визгъ, дѣвчонки эти, та — убилась, та — хлѣба проситъ, а теперь въ самую нужную пору еще родитъ — гляди опять дѣвчонку, да сляжетъ, какъ съ тѣмъ брюхомъ. Не то, что помога, а обуза. Плохая моя жизнь, — повторилъ онъ. — Головешка одна, сколько ни чади, и та затухнетъ. <А вотъ все не хочется домъ упускать.>

— То то, я чай, жилъ старикъ, убилъ бы его, a нѣтъ, купилъ бы, — сказалъ Евстигней. —

Корней оглянулся на старика.

— Нѣтъ, Крестный, чтожъ, я противъ родителя никогда не грубилъ, — сказалъ онъ. — И при родителѣ трудно бывало, вся бывало работа на мнѣ, да я этимъ не брезгавалъ. Хоть онъ меня и не любилъ противъ Михайлы или Савелья, никогда не версталъ, а я грубить не могъ.

— Пуще всего, милый, родителей поминай. Родительское благословенье во всякомъ дѣлѣ спорину даетъ. А ты не тужи, Богъ труды любитъ. —

— Да не работа, забота сушитъ, дядюшка. Все какъ будто не хочется домъ упустить, а чтоже сдѣлаешь одинъ. Бьешься, какъ рыба объ ледъ, а толку нѣтъ ничего. Все то я распродалъ, пчелъ перевелъ, кобылу продалъ, а и приждать то нечего. Однѣ дѣвки ростутъ. Отъ нихъ помоги не приждешь.