ПСС. Том 17. Произведения 1863, 1870, 1872-1879, 1884 гг.

Онисимъ былъ второй сынъ у отца, a всѣхъ было трое. Старшаго въ первый наборъ отдали въ солдаты. Отецъ умеръ и скоро послѣ смерти отца меньшой братъ бѣжалъ, и Онисимъ остался одинъ съ женой и матерью. Онисимъ былъ мужикъ черный и грубый, и голосъ и обхожденье у него были грубые. Ростомъ онъ былъ большой, широкоплечій, волоса были кудрявые, всегда лохматые, и борода небольшая, такая кудрявая, что ее пальцами разобрать нельзя было. Брови у него всегда бывали нахмурены, и носъ большой, съ горбомъ. Во хмѣлю онъ былъ еще сумрачнѣе и сердитѣе, и пьянаго его всѣ боялись. Говорить онъ много не любилъ и всегда бывалъ за работой. И рѣдко кто противъ него могъ сработать. Старуха Кириловна, мать Онисимова,[266] еще работала и помогала ему, а жена Марѳа была баба и работящая и умная. Но несмотря на это, какъ разстроился ихъ домъ послѣ смерти отца, такъ и не могъ подняться. Пословица говоритъ про одинокаго: что одна курушка въ полѣ сколько ни[267] чади, не миновать загаснуть, такъ и Онисимовъ домъ только курился. Но Онисимъ не давалъ ему загаснуть. Были они въ то время господскіе, Князя Вяземскаго, и платили на Князя оброкъ по 5 рублей съ дыма, по три осьмины ржи, двѣ четверти овса, двѣ подводы въ Москву, полбарана, 6 куръ, полсотни яицъ, 7 талекъ пряжи льняной и двѣ пасконной. — Уже 8 лѣтъ такъ бился Онисимъ, не давалъ загаснуть своей курушкѣ, но и не могъ разжечь ее. Прокормится съ семьей, одѣнется, отбудетъ подводы господскія и государевы, доставитъ оброкъ и только, только заткнетъ всѣ дыры, а подняться уже не съ чѣмъ — ни изъ коровъ пустить другую на зиму, ни изъ лошадокъ прибавить къ двумъ, которыхъ онъ держалъ. То овинъ поставить на мѣсто сгорѣвшаго, то дворъ покрыть, то лошадь увели, то коровы пали, то хлѣбъ не родился. Только одно дѣло поправитъ, другое разладится, такъ что подняться все и не съ чѣмъ. Все ровно съ одинакимъ достаткомъ.

Жилъ Онисимъ одинъ уже 8 лѣтъ. Была у него одна изба старая, сѣни и клѣть плетневая съ <рундукомъ>,[268] дворишка крытый. Овинъ на задворкахъ, двѣ лошади и стригунъ, коровенка, 5 овченокъ, двѣ телеги, сани, соха, борона, да бабьи пожитки.

Въ прошломъ 22 году рожь вовсе не родилась, и кое какъ прокормились, гдѣ въ займы взялъ 5 осьминъ, гдѣ овсомъ, но скотину не продали. Въ нынѣшнемъ, 23-мъ году урожай былъ хорошъ, и озимое, и яровое, и сѣно родилось, такъ что Онисимъ надѣялся долгъ отдать, прокормиться и пустить на зиму лишнія двѣ головы.

Только уборка въ нынѣшнемъ году задержалась. Спожинками пошли дожди, и хлѣбъ отбился отъ рукъ. Съ Успенья опять стало ведро. Въ то время, какъ родился у него сынъ, Онисимъ доваживалъ послѣдніе снопы съ поля. —

Онисимъ въ этотъ день до зори пріѣхалъ изъ ночнаго. Бабы уже были вставши и издалека еще онъ увидалъ въ туманѣ дымъ изъ своей избы. Изба его была 2-я съ края. Бабы ставили хлѣбы. Марѳа выбѣжала, отворила ворота, и Онисимъ[269] тотчасъ пошелъ съ бабой мазать и запрягать обѣ телеги. Запряжомши, онъ вошелъ въ избу, закусилъ, взялъ кафтанъ и выдвинулъ лошадей на улицу. Марѳа, ходившая къ сосѣдкѣ за[270]

солью, забѣжала въ избу одѣться и приказавъ матушкѣ свекрови дѣвчонокъ и надѣвая на ходу кафтанъ,[271] выбѣжала изъ сѣней, подошла къ телегѣ и вскинула въ ящикъ веревку. Увидавъ ее, Онисимъ тронулъ передовую чалую кобылу. Марѳа, хоть и кругла уже была, но живо ухватившись за грядку и подпрыгивая одной ногой по дорогѣ, пока приладилась другой стать на чеку, вскочила, взвалилась въ новую лубкомъ обтянутую заднюю телѣгу и взялась за вилы. Но, только что отъѣхали, Марѳа закричала:

— Митюха! Постой. Вилы забыли.

— На дворѣ, въ саняхъ! — крикнулъ мужъ.

<Баба> сбѣгала <и> принесла вилы, и они поѣхали рысью. <И они выѣхали за околицу.> Но какъ ни рано они выѣхали — еще солнушко не выходило изъ за Барсуковъ,[272] — а ужъ за околицей на встрѣчу имъ попался дядя Нефедъ съ сыномъ на четверомъ.

— Не сыра? Дядя Нефедъ! — крикнулъ Онисимъ.

— Сверху росно,[273] а суха, не, ладна, — отвѣчалъ Нефедъ, хворостиной отгоняя близко набѣжавшую на него лошадь Марѳы.

Заворотивъ съ дороги на свою пашню, Онисимъ выскочилъ изъ телѣги, завернулъ за оглоблю подласаго мерина и, поддвинувъ чалую къ самымъ крестцамъ, перевернулъ, ощупалъ снопъ и — господи благослови — скидалъ верхніе снопа, которые были сыры, и сталъ укладывать сплющившіеся отъ дождя снопы волотью внутрь, гузомъ наружу, — тяжелые снопы. Марѳа подтаскивала изъ другаго крестца знакомые ей, ею нажатые, ею навязанные снопы. Какъ только ящикъ былъ полонъ, Онисимъ влѣзъ на телѣгу, и Марѳа, доставь <вилы изъ задней телеги>, подтаскивала ловко снопъ за снопомъ, подкидывала ему такъ скоро, что онъ не успѣвалъ съ ними разбираться.

— Будетъ чтоли?

— На ужъ, всю забирай.

И Марѳа, взявъ вилы изъ другой телѣги, всадила ихъ подъ свясла, дала послѣдніе 6 сноповъ, подлезла подъ ось, достала веревку и перекинула. Увязавъ возъ, Онисимъ спрыгнулъ, завернулъ Чалую и подвелъ подласаго къ другой копнѣ.