ПСС. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

Главное же, что понялъ Нехлюдовъ, было то, что та страшная жестокость, съ которой обращались съ этими людьми, жестокость, вызываемая тмъ положеніемъ, въ которое поставлены были тюремщики, и выражающаяся, главное, въ лишеніи этихъ людей свободы, не могла проходить даромъ, не оставивъ на подвергшихся ей людяхъ страшнаго нравственнаго слда. Это понялъ Нехлюдовъ въ особенности посл разсказовъ своихъ новыхъ знакомыхъ политическихъ, съ которыми онъ за время пути особенно сблизился. Въ особенности поразилъ его разсказъ одной политической, Ранцевой, 40 лтней женщины, матери семейства, о томъ, какъ она была взята и посажена въ одиночную тюрьму; какъ вдругъ изъ обычныхъ условій человческихъ отношеній съ людьми, посл сношеній съ дтьми, мужемъ, прислугой, знакомыми, лавочниками, извощиками вдругъ она очутилась въ рукахъ существъ въ мундирахъ, вооруженныхъ, имющихъ подобіе человческаго образа, но въ отношеніяхъ съ нею не имвшихъ ничего человческаго: не отвчавшихъ на ея вопросы, требовавшихъ отъ нея покорности и приведшихъ въ темный вонючій коридоръ, въ молчаливый каменный гробъ, въ который ее заперли, давая ей пищу, поддерживая для чего то ея ужасную жизнь. Когда она услыхала эти запирающіяся двери, замки и удаляющіеся шаги, и воцарилась тишина, и часовой, человкъ, лишенный всего человческаго, не отв

чая на ея отчаянныя мольбы, ходилъ съ ружьемъ и молча смотрлъ на нее, она почувствовала, кром грусти о лишеніи жизни, кром горя о разлук съ дтьми, про которыхъ ей жутко было вопоминать здсь, кром страха за то, что будетъ, кром отчаянія отъ своего безсилія и безвыходности своего положенія, она почувствовала еще какой то страшный нравственный ударъ, переворотившій все ея миросозерцаніе.

– Я не то что возненавидла весь міръ, людей, а стала равнодушна къ нему, перестала врить въ добро людей, перестала врить въ людей, въ Бога. И не отъ того, что меня оторвали отъ семьи, дтей, – можетъ быть, кому то нужно было сдлать это, потому что у меня были прокламаціи, которыя я взяла къ себ, чтобы спасти друзей, не то, что со мной сд

лали, разуврило меня въ людяхъ и въ Бог, а то, что есть такія учрежденія, какъ жандармы, полицейскіе, которые могутъ оторвать мать отъ плачущихъ дтей и, не отвчая ей, сидть съ усами и въ мундир и съ спокойными лицами везти ее въ тюрьму, что есть тюремщики, спокойно принимающіе ее, записывающіе и отправляющіе ее въ одиночную тюрьму, и что есть эта тюрьма, измазанная, почти разваливающаяся, такъ она стара, и такъ нужна, и такъ много въ ней перебывало народа. Это, главное, сразило меня, – разсказывала она.

– И если бы это длалось все машинами, это не такъ бы подйствовало на меня, а то живые люди, люди, которые все знаютъ, знаютъ, какъ матери любятъ дтей, какъ вс любятъ свободу, солнце, воздухъ. Меня больше всего тогда сразило то, – разсказывала она, – что смотритель, покуда меня записывали въ контор, предложилъ мн курить. Стало быть, онъ знаетъ, какъ любятъ люди курить, знаетъ, стало быть, и какъ любятъ матери дтей и дти мать, и всетаки онъ повелъ меня, мать, отъ моихъ д

тей въ свой подвалъ и заперъ подъ замокъ, и хотлъ чай пить съ своей женой и своими дтьми. Этого я не могла перенести и свихнулась.

На этой, особенно чуткой и умвшей сознавать свои чувства, Нехлюдовъ съ особенной ясностью понялъ то, что происходило во всхъ заключенныхъ, наказываемыхъ. Вс почти разочаровались или, скоре, теряли вру, иногда безсознательную, въ людей и Бога. Люди, вровавшіе въ добро людей и въ Бога, переставали врить въ нихъ; люди, ни во что не вровавшіе, не задававшіе себ вопроса о людяхъ и Бог, начинали врить въ зло людей и зло, управляющее міромъ. На политическихъ, которые вс, хоть н

которое время, содержались въ одиночныхъ тюрьмахъ, это было особенно замтно. Вс они, какъ говорила и Ранцева, или почти вс были люди свихнувшіеся. Это могло быть незамтно сначала, но ни для кого не могло пройти безслдно, не оставивъ глубокихъ нравственныхъ слдовъ жестокости заключенія (въ особенности сильное страданіе производили новыя усовершенствованныя, отвратительныя по своей жестокости тюрьмы). Вс были подломлены: кто составилъ себ мистическую свою теорію, кто усвоилъ чужую, кто составилъ невозможный проэктъ уничтоженія существующаго строя, кто просто сталъ пить, кто въ большей или меньшей степени подпалъ маніи величія. Тоже самое происходило и не съ политическими, а съ уголовными (на политическихъ, какъ на людяхъ, привыкшихъ анализировать свои чувства, это было замтне). Вс они, побывавши въ острогахъ, были люди надломленные, нравственно погубленные. «И дйствительно, не могло же пройти безнаказанно такое нарушеніе всхъ законовъ божескихъ и человческихъ, которое совершалось надъ людьми, называемыми преступниками», думалъ Нехлюдовъ.

XCV.