Птичий город за облаками

Звонят колокола — то ли сзывают людей тушить пожар, то ли почему-то еще, она не знает. Может, просто чтобы поддержать в людях дух. Мимо, прикрыв глаза, шаркает игумен с иконой, за ним два монаха с кадилами. Дым от горящего монастыря висит в закатном воздухе. Анна думает о сырых гниющих залах, о библиотеке под просевшими арками. О кодексе в своей каморке.

«День за днем, — говорил высокий итальянец, — год за годом время уничтожает древние книги».

Перед ней останавливается старуха со шрамами на лице:

— Ступай домой, девочка. Колокола сзывают монахов погребать мертвых, и сейчас не время быть на улице.

Анна возвращается домой. Мария сидит сжавшись в полной темноте.

— Это дым? Я чую дым.

— Это всего лишь свеча.

— Мне дурно.

— Это, наверное, из-за голода.

Анна садится, закутывает их обеих одеялом, забирает у сестры с колен аксамитовое оплечье. Пять птиц уже закончены — голубь Святого Духа, павлин Воскресения, клест, который пытался вырвать гвозди из рук распятого Христа. Анна заворачивает в ткань Мариины ножницы и наперсток, достает из угла потрепанный старый кодекс и открывает на первой странице: «Моей любимой племяннице с надеждой, что это принесет тебе здоровье и свет».

— Мария, — говорит она, — слушай. — И начинает с начала.

Безмозглый пьяный Аитон слышит в пьесе про волшебный город и решает, что это правда. Он отправляются в Фессалию, страну волшебства, и нечаянно превращается в осла. Сейчас Анна быстрее разбирает написанное, и когда читает вслух, происходит удивительное: покуда мерный поток слов вливается в Мариины уши, та как будто меньше страдает. Ее мышцы расслабляются, голова ложится Анне на плечо. Аитона-осла похищают разбойники, мельников сын заставляет его вращать жернов, на усталых, потресканных копытах он доходит туда, где кончается природа. Мария не стонет от боли, не говорит, что невидимые рудокопы скребутся под полом. Она сидит рядом с Анной, моргает в свете свечи, на лице изумление.

— Ты думаешь, это правда, Анна? Такая большая рыба, что может заглотить корабль целиком?

Мышь пробегает по каменным плитам, встает на задние лапки и поводит носиком, будто ждет ответа. Анна вспоминает, как последний раз сидела с Лицинием. Μύθος, написал он, миф, разговор, рассказ или повесть, предание из темных дней до Христа.

— Некоторые истории, — говорит она, — могут быть разом правдивыми и лживыми.

Дальше по коридору вдова Феодора перебирает в лунном свете потертые четки. Через каморку от них наполовину беззубая кухарка Хриса пьет вино из кувшина, упирает потресканные руки в колени и грезит о летнем дне за стенами, о том, как гуляет под цветущими вишнями, а в небе кружат вороны. Недалеко отсюда, в трюме стоящей на якоре галеры, мальчик Гимерий, завербованный в наспех созданный оборонительный флот, сидит вместе с тридцатью другими гребцами, уронив голову на огромное весло. Спина у него раскалывается, ладони стерты в кровь. Ему осталось жить восемь дней. В цистерне под церковью Святой Софии на черном зеркале воды плавают три лодочки, нагруженные весенними розами, а священник в гулкой темноте читает псалом.

Омир

Когда он впервые оказывается к северу от городской стены и видит Золотой Рог — серебристую воду чуть ли не в пол-лиги шириной, медленно катящуюся в море, — ему кажется, что это самое удивительное место в мире. Сверху кружат чайки, в зарослях тростника расхаживают огромные, как боги, птицы, две султанские барки скользят мимо, словно по волшебству. Дед говорил, океан заключает в себе все, что когда-либо кому-либо грезилось, но до сих пор Омир не понимал его слов.

На османских пристанях по западному берегу Золотого Рога кипит работа. Воловья упряжка спускается к докам, и Омир видит лебедки и краны, грузчики таскают бочки и боеприпасы в запряженные волами телеги. Уж точно он никогда не увидит ничего столь же поразительного.

Однако проходят дни, проходят недели, и первое изумление притупляется. Их с Древом и Луносветом приставили к упряжке из восьми волов — возить гранитные ядра, вытесанные на северном берегу Черного моря, от пристани на Золотом Роге в лагерь, где каменщики шлифуют их и подгоняют под калибр бомбард. Дорога составляет три лиги, по большей части в гору, а голод пушек, которым каждый день нужны новые ядра, неутолим. Упряжка трудится от зари до зари, а большинство животных еще не оправились от долгого пути сюда, и силы у всех на исходе.

Луносвет каждый день принимает на себя все больше нагрузки вместо охромевшего брата. Вечером, когда Омир их распрягает, Древ проходит несколько шагов и ложится. Значительную часть ночи Омир носит ему сено и воду. Шея согнута, подбородок уперт в землю, ребра ходят ходуном — никогда здоровый вол так лежать не будет. Люди поглядывают на него, предвкушая еду.

Дождь, потом туман, потом жаркое солнце с клубами мух. Султанская пехота под обстрелом заваливает участки рва у реки Лик срубленными деревьями, сломанными катапультами, палаточной холстиной, всем, что под руку попадется. Каждые несколько дней командиры доводят воинов до боевого исступления и бросают на штурм следующую волну.