Птичий город за облаками

Может быть, другие в безопасности в отсеках, где хранятся мука, новые комбинезоны и запчасти. Может, там тоже собственные системы терморегуляции и фильтрации. Но почему они не в библиотеке? Может, у них нет «шагомеров»? Или они спят? Констанция залезает на койку, вытаскивает одеяло из упаковки и натягивает на глаза. Считает до тридцати.

— Ты его еще не спросила? Он не передумал?

Твой папа пока еще не передумал.

В следующие часы она раз двадцать трогает свой лоб — не горячий ли. Начинается ли головная боль? Тошнота? Температура хорошая, говорит Сивилла. Дыхание и пульс отличные.

Она ходит по библиотеке, выкрикивает с галереи имя Джесси Ко, играет в «Мечи Сребровоина», сворачивается в комок под столом и рыдает, а белая собачка вылизывает ей лицо. Никого нет.

В гермоотсеке над койкой мерцают Сивиллины нити. Ты готова вернуться к занятиям, Констанция? Наше путешествие продолжается, и очень важно поддерживать ежедневный…

Неужели в десяти метрах от нее умирают люди? Неужели трупы всех, кого она знала, ждут, когда их выбросят в шлюз?

— Выпусти меня, Сивилла.

К сожалению, дверь останется закрытой.

— Но ты можешь ее открыть. Ты ею управляешь.

Я не могу открыть дверь, потому что не уверена, что вне гермоотсека ты будешь в безопасности. Мое главное правило — заботиться о благосостоянии…

— Но ты не выполнила это правило. Ты не обеспечила благосостояние экипажа.

С каждым часом я все более убеждаюсь, что здесь ты в безопасности.

— А что, если, — шепчет Констанция, — я больше не хочу быть в безопасности?

Потом приходит ярость. Констанция отвинчивает от койки алюминиевую ножку и молотит ею в стены. Металл царапается, на нем остаются вмятины, но больше ничего не происходит, и Констанция начинает лупить прозрачный футляр Сивиллы до боли в руках.

Где все и кто она такая, чтобы одной остаться в живых, и зачем вообще папа бросил дом и обрек ее на этот кошмар? Диоды в потолке светят очень ярко. С кончика пальца на пол капает кровь. На прозрачной трубе, в которую заключена Сивилла, по-прежнему ни единой царапины.

Тебе лучше? — спрашивает Сивилла. Это естественно — время от времени выплескивать гнев.

Почему нельзя выздороветь так же быстро, как травмируешься? Подворачиваешь щиколотку, ломаешь ногу — все происходит в одно мгновение. Час за часом, неделю за неделей, год за годом клетки в твоем теле работают, чтобы восстановиться такими, какими были за миг до травмы. И даже после этого ты не станешь в точности прежней.

Восемь дней в одиночестве, десять, одиннадцать, тринадцать… она сбилась со счета. Дверь не открывается. Никто не стучит в стену с другой стороны. Никто не приходит в библиотеку. Вода попадает в гермоотсек по единственной трубке, из которой сочится по капле. Трубка подключается либо к принтеру, либо к унитазу-рециркулятору. На то, чтобы наполнить чашку, уходит несколько минут; Констанция все время хочет пить. Иногда она прижимает ладони к стене и чувствует себя запертой, как зародыш в семенной оболочке, спящий, ждущий, когда его разбудят. Иногда ей снится, что «Арго» сел в речной дельте на бете Oph-2, стены открылись, все вышли под чистый-чистый дождик, льющийся струями с чужого неба; дождик с легким цветочным привкусом. Ветер касается их кожи, над головой кружат стаи незнакомых птиц, папа размазывает по щекам грязь и весело смотрит на Констанцию, а мама, открыв рот, ловит небесную воду. Просыпаться от такого сна — худшее одиночество.