Птица солнца

Одним искусным ударом она начисто уничтожила атмосферу веселья и доброжелательности. Лорен нахмурился и гневно вспыхнул. Хилари закусила губу; я видел, как перед ней промелькнули сотни достойных ответов, но она сдержалась. Я храбро бросился в пустоту, но даже мое обаяние и умение занять общество не смогли восстановить утраченное настроение. Я почувствовал облегчение, когда Лорен наконец посмотрел на часы, потом на УМЛ, которые распоряжались подготовкой, и кивнул. Эти джентльмены мигом вскочили и начали мягко приглашать гостей к веренице ожидавших автомашин. Когда мы проходили через вестибюль, ко мне пробился Уилфрид Снелл с толпой своих поклонников, улыбавшихся в предвкушении.

— Я за завтраком вновь просматривал вашу книгу. Я забыл, до чего она забавна, мой дорогой.

— Спасибо, Уилфрид, — с благодарностью ответил я. — Очень благородно с вашей стороны, что вы это заметили.

— Вы должны подписать ее мне.

— Конечно. Конечно.

— С нетерпением жду вашего доклада, мой дорогой малыш.

Я снова задрожал, силясь не заорать и сохранить спокойствие.

— Надеюсь, он вас развлечет.

— Я уверен в этом, Бенджамен. — И, уходя с толпой, он испустил плотоядный смешок. Я слышал, как он говорил Де Валлосу, когда они вместе садились в лимузин: «Средиземноморское влияние! Боже, а почему не эскимосское? Доказательства те же».

Мы проехали по парку, как траурная процессия на похоронах государственного деятеля, и через вторые ворота попали на Кенсингтон-Гор.

Все высадились у входа в Общество и прошли в аудиторию. Докладчики и члены Совета поднялись на сцену, а остальные заполнили места в зале. Уилфрид занял свое место, впереди и в центре, и я видел выражение его лица. Вокруг Снелла расселись подручные палача.

Ввели его светлость, пахнущего сигарами и хорошим портвейном. Его нацелили на аудиторию, как гаубицу, и выпустили. Сорок пять минут он рассказывал об орхидеях и открытии сезона стипль-чеза. Президент начал тайком тянуть его за фалды, но прошло еще двадцать минут, прежде чем слово было предоставлено мне.

— Шесть лет назад я имел честь выступить перед Обществом с докладом «Средиземноморское влияние на Центральную и Южную Африку в дохристианскую эпоху». Теперь я выступаю с аналогичным сообщением, но вооруженный новыми доказательствами, которые получил за прошедший период.

Каждые несколько минут Уилфрид Снелл поворачивался и бросал реплику Роджерсу или Де Валлосу, сидевшим за ним. Он говорил театральным шепотом, прикрывая рот программой. Я не обращал на это внимания и читал вступление. Это было резюме всех предшествующих исследований и обзор различных связанных с темой теорий. Я сознательно сделал его скучным, чтобы Уилфрид и его шайка поверили, что у меня за душой больше ничего нет.

— И вот в марте прошлого года мистер Лорен Стервесант показал мне фотографию. — Тут я сменил тон, подбавив в него живости. Увидел, как скуку на лицах слушателей сменил интерес. И неожиданно начал рассказывать детективную историю. Паузы между напыщенными замечаниями Уилфрида Снелла становились все длиннее. Гогот его последователей стих. Теперь я держал аудиторию в руках: слушатели вместе с Салли и со мной в лунном свете смотрели на призрачные очертания давно мертвого города и разделяли наше волнение, когда мы обнаружили блок обтесанного камня.

В тот момент, когда мне потребовалось, выключили свет, и на экране за моей спиной появилось первое изображение.

Это был белый царь, гордый и надменный, величественный в своей подчеркнутой мужественности и золотом вооружении. Публика сидела в восхищенном молчании, свет экрана озарял ряды ошеломленных лиц, тишину нарушал лишь лихорадочный скрип перьев журналистов в переднем ряду, а мой голос продолжал опутывать слушателей чарами.

Я довел рассказ до того места, где мы исследовали прилегающую к холмам равнину и пещеру, но еще не открыли замурованный туннель за белым царем.

По моему сигналу вновь зажгли свет, и аудитория зашевелилась, возвращаясь к действительности, — все, кроме его светлости, который сдался наконец портвейну и спал мертвым сном. Его единственного из двухсот собравшихся мой рассказ оставил равнодушным. Даже Уилфрид Снелл был ошарашен. Он походил на профессионального борца, старающегося подняться с ковра до гонга. Я невольно восхищался им: этот человек был игроком до мозга костей. Он наклонился к Де Валлосу и громовым шепотом произнес:

— Типичная кладка банту тринадцатого столетия, разумеется. Но очень интересно. Подкрепляет мою теорию о времени иммиграции.

Я молча ждал, положив на кафедру сжатые кулаки, склонив голову. Иногда мне кажется, что из меня вышел бы хороший киноактер. Я медленно поднял голову и молча посмотрел на Уилфрида, сделав несчастное лицо. При виде этого он приободрился.

— Конечно, эта роспись ничего не доказывает. По правде говоря, это, вероятно, банту на пороге инициации, аналогичный Белой леди из Брандберга.

Я продолжал молчать, давая ему возможность заглотить приманку, как большому марлину, — я ждал, чтобы крючок прошел поглубже. И не спешил дернуть за леску.

— Боюсь, никаких новых свидетельств здесь нет.