Птица-жар и проклятый волк

Волк ходил-ходил в Перловку, да видит, он здесь не больно надобен, и перестал ходить. С Добряком так и не примирился, да тот и на Невзора с мужиками осердился — мол, куда глядели, когда этот убогий птицу отпускал? Мало им того, что Добряк на всю жизнь к проклятому месту привязан, так ещё и смерти его хотят. Будут шастать туда-сюда, колдун и заприметит, что к Добряку мало не вся волость наведывается, и тех, кто лишнее знает, упестует на вечный покой.

Жалко его мужикам, да навещать перестали, ведь ежели колдун прознает, выйдет с того больше худа, чем добра.

Лето настало, вот уж и хлеборост. Вечер тёплый, душистый, сверчки раскричались. Прячется волк на опушке в кустах бузины, глядит на поле. Там сенокос, у девок да парней веселье, уж закончили труды, завели хоровод, поют. Сами нарядные, радостные, за день будто и не устали. И Умила среди них, в тёмной косе алая лента.

Они там, а волк тут. Всё бы отдал, чтобы с ними петь, чтобы Умилу за руку вести, в глаза ей глядеть, да нет у него такого права. Она ночью придёт, станет с ним говорить, а он ей и ответить не может, и обнять не может, только рядом сидеть да глядеть, да ему уж от этого счастья мало. Да и ей со зверем сидеть что за веселье? Ни словом перемолвиться, ни посмеяться. Тоже небось устала.

Убежит он в глухую чащу, завоет. Знает, она придёт в условленное место, будет его искать, кликать — а может, огорчится не шибко и скоро уйдёт к кострам. Она-то сказала, что век его будет ждать, да это когда уж было! Нынче другой её за руку берёт, в круг ведёт.

Бегал он так, бегал, да вернулся к Невзору, стал у него в сарае тихонько жить. Не гонят, кормят бесполезного, он и благодарен. Наружу редко ходил, всё больше ночами, да как-то вышел поутру — а уж морозец траву прихватил, и лист вокруг жёлтый-жёлтый и светится. Мир будто яблоко наливное.

А богатырь так и не явился, да скоро Завид и бросил о нём вспоминать. Дело к зиме пошло, отмаялся он, человечий облик вернул. Сразу делом занялся: косой плетень подновил, двор замёл, котлы песком начищать пошёл.

— Ты чего к Умиле-то не идёшь? — спрашивает Дарко. — Я думал, шкуру скинешь да тут же к ней побежишь, значит. Мы и без тебя управимся.

— Да уж, управитесь! — насмешливо говорит Завид. — Хороши работники: котлы закоптили, двор и вовсе никогда не мели, а этот плетень уж падать собрался. Да ничего, она по мне не шибко тоскует.

— Да ты сам от неё бегаешь! Ну, скажи — отчего?

— Да больно я ей надобен такой! — вырвалось у Завида. Глаза опустил, котёл трёт, всю злость на нём вымещает. Вздохнул Дарко, покачал головой и ушёл.

Скоро Умила прибежала. Встала перед Завидом, руки в бока упёрла, ногой топнула.

— Дарко мне словечко шепнул, — говорит. — Ну-ка, скажи мне то, что ему сказал!

Завид глаза отводит, молчит. Сам думает: ну, попадётся ему Дарко…

А она не унимается, требует:

— Ну-ка, скажи!

— Да что говорить? — не выдержал он. — На что я тебе надобен — такой? Да и сама говорила: мир обойду, вызнаю, как проклятие снять, — да вот уж мало не год прошёл, а ты и не вспомнила!

— Да как же не вспомнила? — сердито сказала Умила. — Ведь нянька, старая Ярогнева, велела нам ждать богатыря!

— Да сколько ж его ждать? Я всё волком бегаю, а ты себе живёшь, с другими пляшешь да смеёшься. Дождусь, ты сама скажешь, что я тебе боле не надобен!

Умила тут на холодный песок рядом с ним опустилась, лицо его в руки взяла и говорит ласково:

— Любый ты мой, да ведь нет у меня никого роднее! Вместе уж сколько пережили, припомни. Я тебя в клетке увидала — уж сколь годов с той поры прошло? Защитить хотела, и ведь ничего о тебе не знала, а как тебя цепью били, подумала: ежели ты умрёшь, так и я умру!

Гладит его по щекам, лбом ко лбу прижимается, в глаза глядит.

— Ты убёг, никому и дела не было, что с тобой. Уж как я тебя искала! А как в землянке зимовали, помнишь? Как о царевиче говорили и не гадали, что его повстречаем… Я тогда ещё и не ведала, что ты человек, а только знала, что мне с тобою тепло. Ты поглядишь, будто всё понимаешь, мне и хочется обо всём сказывать, только бы ты слушал. А как уберёг меня, помнишь? Я и посейчас не ведаю, кто же той ночью явился…

— А после ты думала, это опять он пришёл, и Добряка изругала, — усмехнулся Завид.

— А после ты человеком стал и за мною бежал в одном тулупе, — лукаво напомнила Умила. — Нагнал бы, что сделал?

— Цветок у тебя был в волосах, вот здесь, — сказал он, ласково касаясь рукой. — Я им дышать хотел. После лёг бы тебе на колени, чтобы ты мне песни пела. Дикий ведь был и глупый, даже не понял, что испугал тебя, лишь обидно стало до слёз. Думал, ежели ты бежишь, так я тебе боле не надобен.

— Надобен, — прошептала она. — Ты один и надобен, и не смей того забывать!

Воет холодный ветер, гонит речную волну, клонит старые вишни за корчмой. Там, под вишнями, двое прильнули друг к другу. Завид Умилу крепко обнял, к себе прижал, то целует её глаза, то руки, то губы, то глядит на неё — наглядеться не может. Она всё шепчет ему что-то, всё улыбается, пальцы в его волосах запутались.