Птица-жар и проклятый волк

Они спорили, а Завид пытался понять, чего ждать. Верить им или бежать? Они его тайну вызнали, и как ещё поступят, неведомо. С чего бы им помогать ему? Должно, где-то подвох, и он вслушивался в голоса, вглядывался в лица, ища подтверждение тому, что мужики говорят одно, а намекают на иное.

В сарае было тесно, и он, переминаясь с ноги на ногу, задел корыто, оно упало, толкнуло прялку, и мужики смолкли, обернувшись на шум.

— В баню бы его свести да приодеть, — решил Невзор.

— Сам и приодевай, — хмуро сказал Добряк, — а тулуп он пущай отдаст. Стану я ещё приблудам всяким тулупы раздавать!

Слова у него с делом не разошлись, он тут же и вытряхнул Завида из одежонки.

— Прибить бы тебя за одно то, — добавил, — что с девкою жил да зверем прикидывался! Небось всё разумел, глаза бесстыжие пялил, обнимать себя позволял, оглоед, голодранец! Уж погнали — воротился, его в дверь, а он в окно. Ишь, ласки ему захотелось… Ежели к Умиле ещё сунешься, я те руки-ноги переломаю, гнус ты этакий, рожа паскудная!

Невзор его вытолкал, отправил Мокшу топить баню и осмотрел Завида, цокая языком.

— Да-а, досталось тебе, парень, — сказал он. — Ишь ты, следов-то на шкуре, следов… Сколь годов-то тебе — пятнадцать, шестнадцать?

— Не ведаю, — глухо ответил Завид. — Как мамку в последний раз видал, было пять, а там уж со счёту сбился…

— Да что ты хмурый такой? Ежели не солгал, скоро обнимешься с мамкой. Жбан ввечеру вернётся, поутру и поедете.

Завид кивает, а верить не спешит.

Отвели его в баню, дали краюху хлеба с солью. Завид и не помнит, когда ел, а тут хлеб свежий, дух от него ржаной, да соль крупная, чистая. Ну за обе щеки уписывать, а Невзор со смеху покатился, слова вымолвить не может.

— Это ж для банника, — прохрипел он наконец, утирая слёзы. — Ну, парень, банника объел! Погоди, ещё ломоть принесу, не то он в сердцах тебя ошпарит. И так ты чужой да волком пахнешь, упросить его надобно, чтобы дозволил помыться…

Впервые за столько-то лет отмылся Завид. Отхлестали его берёзовым веником, волосы сам, как сумел, продрал гребешком. Стоит у бани на речном берегу, не знает, куда податься, рубаху на плечах поправляет, порты поддёргивает. Неудобно ему. Шкура сама держалась да ладно была скроена, он её и не чуял, а тут всё тянет, мешает, давит… Идёшь двумя ногами — руки куда девать? Как волчьи лапы, перед собой нести? От лаптей и вовсе ноги подворачиваются.

Тут Умилу на речном берегу увидал. Видно, она толкла бельё в ступе, да стало не до того: обступили её мальчишки, отнимают пест, дразнят. И Божко с ними. Завид, не раздумывая, к ним зашагал и скоро расслышал, что говорит Божко.

— Девка блажная, где зимой пропадала? Небось в сарае у отца на цепи сидела, он палкой тебя учил на добрых людей не кидаться! Ну-кось, отдай палку, и мы тебя поучим…

Зашумело в ушах у Завида, потемнело в глазах. На Божка бросился, повалил его. Что кричат, не слышит, что оттягивают, не чует, в шею вцепиться хочет. Верещит Божко, отбивается, а Завид рычит, до горла добрался и зубы крепче сжимает. Жаль, человечьи, не волчьи. Всё же шкуру ему прокусил.

Подоспел Невзор, отшвырнул Завида, подлетели бабы, заголосили. Поднялся Завид с речного песка, кровь чужую со рта утёр, Умилу взглядом отыскал. Та стоит, губы дрожат, побледнела, глядит, как на зверя какого.

— Не надобна мне помощь твоя! — говорит. — Не лезь ко мне, слышишь? Что бы ни было, без тебя управлюсь!

Развернулась, и ну бежать, бельё позабыла. Завид за нею рванулся, да Невзор его схватил и уволок, в корчме запер, в тёмной коморе, где припасы хранил. Потом, слышно было, люди пришли, шибко ярились, да корчмарь как-то его отстоял, всех погнал. Выпустил уж после.

Думал Завид, бить его будут, а то и хуже, так нет, за стол усадили. Да прежде Невзор поставил перед ним зеркало-складень.

— Вот, полюбуйся, каков, — сказал с невесёлой усмешкой. — Ишь, будет мамке-то радость!

Из отражения на Завида глядел незнакомец с окровавленным ртом и затравленным взглядом. Тёмные глаза чуть приподняты к вискам — память об отце. Того степняком кликали, сколько-то их крови в нём было…

— Ну, нагляделся? — спросил Невзор и отнял зеркало. — Рожу-то ополосни, да и садись трескать, а завтра, Жбан, ты уж его свези от греха подале, покуда Ёрш мне корчму не разнёс. Пущай мамка с ним горе мыкает.

Завид только теперь заметил молодого мужика с жидкой, как у козла, русой бородой и такими же щипаными усами. Тот стоял, скрестив руки на груди, и теперь сказал насмешливо:

— Да я и не довезу этакого зверя! В клетку бы, может, его посадить?.. Ох ты!

Завид, оскалившись, вскинулся, но корчмарь, уронив ему на плечо тяжёлую руку, прикрикнул:

— Прикуси-ка язык, Жбан! Парень и так натерпелся.

Этот-то Жбан, которому, видно, тоже всё выболтали, чуть свет и повёз Завида домой. В пути почитай и словом не перемолвились. Что им болтать? Чай, не друзья.