Птицы и гнезда. На Быстрянке. Смятение

Впрочем, старику это, кажется, и не нужно было. Торопливо шагая рядом с высоким, сильным парнем — «доб-рый, видать, работник!» — бауэр под грохот своих деревяшек по булыжнику довольно шепелявил что-то о жарком лете, о семье своего сына, Карла Камрата, который, понятно, на войне, которому он, Виллем Камрат, понятно же, и пленного ведет, а не себе — сам-то он со своей фрау давно живет отдельно…

Домик сына оказался новенький, в палисаднике, светло-голубого цвета. А на дворе, как полагается, и куча навоза, и уборная под окном. Породистый красный петух стоял на самой вершине навозной кучи и теребил там какие-то кишки, добродушным клохтаньем сзывая кур, бродивших по двору. В открытые двери коровника видны были опущенные над желобом головы черно-пестрых коров. Оттуда доносилось звонкое, милое душе Алеся цирканье молока о дно пустого еще подойника.

— Эльзи! — крикнул дед с крыльца. — Эльзи, где ты, внучка?

— Да, опа![18] Здесь я, ну? — послышался девичий голос, и в дверях коровника показалась полная, стройная и румяная немочка. Светловолосая «бубикопф»[19], платье в горошек и клеенчатый светлый передник.

— Вот вам Gefangener[20], Эльзи. Я для вас выбрал. Лучшего из трех. Ты его накорми, а то им уже в штубу пора. Да поворачивайся, девочка!..

Она прощелкала несколько шагов по неподметенному булыжнику маленькими ловкими деревяшками и, улыбнувшись Алесю, поздоровалась:

— Добрый вечер. Вы подождите минутку.

— Ах, Эльзи! Он же, внучка, не умеет по-нашему!..

— Ну, вот еще новости! — И, поглядев на пленного, добавила: — Красивый парень, правда, опа?

Алесь — показалось ему — покраснел. Немочка удивленно прикусила румяную нижнюю губку и умолкла. «Вот беда, — подумал пленный, — и чуткая же ты!..» А сам, будто и вправду ничего не понимает, отвернулся.

— У тебя, Эльзи, все только шуточки, — зашамкал дед. — Быстренько подои — да на кухню. А ты, — обратился он к пленному, — садись вот сюда, на лавочку, и мы с тобой потолкуем. Как тебя — Герман? Оскар? Ганс?

— Алекс, — буркнул пленный, усаживаясь.

— Польски?

— Weißrusse[21].

— А что, это тоже народ?

Все еще помня, что он «не умеет по-немецки», Алесь с привычной горечью и обидой за свою Беларусь сказал:

— Барановичи, Вильно, Минск…

— Oh, verstehe! Но-во-гру-док, Ко-ре-лит-ши, Го-ро-диш-ки! Весь шестнадцатый год просидел там, на линии Гинденбурга. Сто пятьдесят второй пехотный полк! — произнес дед с гордостью и засмеялся, обнажив корешки желтых, съеденных нижних зубов. — Нам только баб там не хватало. Человек я был еще молодой. Да и стреляли мы там больше от гороха, чем из винтовок. Oh, es war gut[22].

У Алеся язык чесался сказать, что он как раз из-под этого Новогрудка, что там у них и до сих пор еще есть в оврагах немецкие блиндажи, что ты там, старый сукин сын, не одну, верно, нашу хату разобрал на сухие дрова, не одну деревню пустил по миру. Первым, видно, и там поспевал… Но пленный все еще «не умел» по-немецки, молчал.

— Ну, я пойду, — сказал наконец дед, вставая. — Пойду к своей фрау. Ходьбы отсюда для меня теперь всего тринадцать минут. А ты, Алекс, сегодня фесте ешь, ну, а завтра фесте косить. Гуте нахт!

Подал хлопцу вялую руку и поскреб почему-то по его ладони скрюченным, корявым пальцем.

К ужину собралась вся семья. Приехали с поля два подростка — старший, долговязый, с уже юношеским баском, и младший, мелкий и светленький. Они ездили накосить травы. Пришла откуда-то полная, спокойная муттер, хозяйка, а с ней синеглазая девочка с длинными косами.

Ужинали на кухне.

Кухня, как и везде, где побывал уже Алесь, была у них опрятная, с белой кафельной стенкой над плитой, с полкой, уставленной стандартными белыми банками, на которых выделялись голубые готические буквы аппетитных слов: «соль», «перец», «сахар», «горох»… Яркая электрическая лампочка освещала две надписи, тоже готикой и тоже знакомые; одна — над плитой: «Sich regen bringt Segen»[23], а вторая — под Христом в терновом венце: «Das tat Ich für dich»[24].

Эльзи повозилась у плиты и подала на стол знаменитый пелькартофельн[25] и желтую яичницу-болтушку.

Спокойная, полная муттер встала, за ней поднялись и остальные, включая пленного, который сидел до тех пор поодаль от стола; муттер посмотрела на Христа, склонила голову, за нею все склонили головы, тогда она закрыла глаза и произнесла торжественно, в тишине:

— Komm, Herr Jesus, будь нашим гостем и благослови все, что ты милостиво дал нам. Амен.

Девочка с косами, Кристель, забавно щебетала.

— Была б тут сегодня наша Oma[26], наверно, сказала бы, — она склонила набок головку и затрясла подбородком: — «Ужин, внученька, очень вкусный. Вкуснее, чем на свадьбе[27]. В нашем роду Камратов все пелькартофельн любили. Правда, Эмма?» — обратившись к матери, точно свекровь к невестке, девчонка не выдержала и фыркнула.

— Я так устала, — сказала хозяйка, вяло двигая челюстями, — что мне сегодня все не по вкусу.

— Зато я, мутти, ем с аппетитом. Хотя, как известно, я лучше готовлю, чем наша Эльзи. Правда?

— Правда, правда, доченька, — нехотя отвечала мать.