Публичное одиночество

Я азартен, мне это интересно, я получаю удовольствие. С детьми мы ругаемся, кто больше мячей в корзину забросил…

Если у тебя есть желание – не просто прилечь, а, скажем, сесть в машину, взять товарища, собаку, ружье и уехать, и ночевать в лесу – значит, ты пока жив…

Не могу сказать, что я чувствую возраст. Нет, в одном чувствую – у меня меньше пристрастий к выпиванию. Когда-то мне нравилось все это столование: а, давай, накрывай!.. Потому что потом замечательное ощущение, потом приключения какие-то возможны.

Теперь я удовольствие от жизни получаю в основном на трезвую голову. Хотя как можно вернуться с охоты и не выпить полстакана водки? И не повторить два раза?

И все равно меня сдерживает мысль: завтра работать, завтра заниматься спортом. Буду ли я бежать на пятнадцатом уровне или на восьмом? Или я знаю, что можно встать на рассвете, сесть на лошадь и поехать в поля, и для этого лучше лечь пораньше…

Хотя если, например, пошел спор в тире – у меня тир в хозяйстве, электронный – тут уж до пяти утра. Кто больше выбьет.

Соревновательный азарт во мне очень силен. (I, 124)

(2009)

Интервьюер:Признайтесь, Вы совсем не скрываете свой возраст или с годами волей-неволей об этом приходится думать?

На бесплодные сожаления времени у меня не хватает: когда занят делами, важно другое – насколько поддерживаешь форму для того, чтобы быть в тонусе и выполнять работу, которая требует серьезных физических нагрузок.

Тем не менее иногда грустите, что Вам не двадцать, не тридцать лет?

Ну, если над этим задуматься, станет, очевидно, невесело, но я пока не испытал необходимости о таких вещах размышлять. (I, 137)

(2011)

Интервьюер:Можете себе представить, что когда-нибудь перестанете «гореть»? Сядете с книжкой в кресле-качалке…

Я не зарекаюсь. Как будет, так и будет…

Пока чувствую себя на сорок пять. Мои интересы не изменились. Люблю играть в теннис, особенно «одиночку», азартно, на счет, терпя невезение и стремясь к победе. Люблю путешествовать на машине по стране. Охоту, рыбалку, воду. Общение, дружеские застолья. Мы не безумствуем, как безумствовали сорок лет назад, но энергетический настрой остался, надеюсь, таким же.

А смерти боитесь?

В бытовом смысле, как и всем, мне трудно это представить. Но если ты веруешь, что душа бессмертна, а следовательно, дух человеческий вечен, ты ощущаешь, что не один, даже если ты в одиночестве. Тебе не должно быть скучно, если твоя душа распахнута для мира.

У Бога обиженных нет. Как в притче: идет человек по песку, оставляет следы, а рядом появляются вторые следы, которые потом вдруг исчезают. Он говорит: «Господи, Ты покинул меня? Где Ты?» А Господь отвечает: «Ты перепутал – это не твои, а мои следы. Просто я несу тебя на руках!» (XV, 52)

ВОЙНА

(1986)

Мне кажется, что ужас перед войной и ненависть к ней заложены в нашем народе генетически…

Генетическое знание, которое впитано с молоком матери и которое существует в наших детях, хотя они не видели войны, в моих в частности, это заложено поколениями. (II, 13)

Вторая мировая война (2003)

Пятьдесят миллионов людей погибли во Второй мировой войне…

Это пятьдесят миллионов войн. Потому что для каждого война была своя, конкретная. Маршалы говорили: я не могу и не должен видеть лица солдата перед боем. Он для меня не должен существовать как личность. Я не могу поддаваться внутреннему ощущению жалости перед тем, как этих людей послать на смерть. Мы знаем: из ста – двадцать, тридцать, восемьдесят, девяносто человек погибнут или будут ранены. А он должен их посылать в бой. Невероятная жестокость, с одной стороны. А с другой – потрясающая арифметика войны.

Где здесь истина? Кто имеет право на себя брать такое и почему имеет право?

Понимаете, когда закапываешься все больше и больше в это, возникает ощущение невероятное совершенно. Вот Ставка, Сталин, Жуков, все это вместе. И простой вопрос: «А что происходит у нас там?» – спускается вниз через огромное количество вопросов, переходящих в мат, и становится приказом конкретным людям куда-то бежать.

Что стоит за этим?..

Вот, скажем, огромное поле – мертвое, горящее, с изуродованными танками. По краю идет колонна. Грохот, гарь. А среди поля пойнтер на стойке, с обрывком веревки, охотничья собака. Пойнтер поймал верхним чутьем перепела, где-то там, в траве. Это его инстинкт, он не знает про войну. И в этом его жизнь, и в этом жизнь вообще.

Жизнь вообще – в этом соединении жизней конкретных-конкретных людей, с конкретными лицами, с конкретными желаниями. С их желанием выжить, раненных тут или там – и это все внутри огромной войны, в которую вовлечены миллионы и миллионы людей…