Публицистика

— То же самое относится к современному авангарду в поэзии и прозе. Это все неинтересно! Ну кто сейчас будет читать того же самого Крученых или Бурлюка? Это интересно только историкам литературы, литературоведам (ведающим литературой людям), которые хотят найти здесь какие-то связи и что-то находят… Опять же для кого?

— Вообще-то литературоведам тоже семьи надо кормить…

— Но это нечестно, это непорядочно и перед наукой (она в этом не нуждается), и перед читателями.

— Положим, Ваш герой в «Зубре» Тимофеев-Ресовский изучал каких-то своих мушек — и сделал великие открытия!

— Извините! Куда Вы сейчас вошли? Вы вошли в храм Природы — снимите шапку! Как Вы можете говорить про этих мушек? Это же Природа, бесконечно сложная вещь, ею можно заниматься всю жизнь. Такой профессор Иванов всю жизнь занимался червями. Ему говорили: «Как же так? Вы двадцать лет занимаетесь червями. Когда Вы закончите?..»

— Вам не кажется, что постмодернисты могут со временем повзрослеть и судьба приведет их к чему-то прочному в искусстве?

— Не знаю. Во-первых, я над этим не задумывался: они мне просто неинтересны. Я не хочу сказать, что это мусор, но это все несъедобно.

— Философ говорил: если человек до 25 лет не ходит в революционерах, это дурак, если после 25 он не становится консерватором, это бездушный дурак.

— Неужели история нашего авангарда ничему не учит? Когда я смотрю Сальвадора Дали, я восхищаюсь и радуюсь фантазии его картин. Его сюрреализм удивляет. А мусор авангардистов ничего не дает, ничем не удивляет, не волнует… Нельзя этим заниматься. Это греховное дело.

— Вам не хотелось об этом написать? Ведь Вы сейчас говорите как о давно и долго продуманном…

— Надо было бы о многом написать. Вот я сегодня говорил нашим архитекторам: «Что вы так умиляетесь нашим ленинградским церквям и соборам?!» Вот во Флоренции или Падуе у меня была изжога от обильного количества великолепных церквей. Мы же до сих пор не можем, не хотим или боимся признаться, что мы глухая провинция, ничего особенного мировому искусству не дали. У нас живопись появилась только в начале XX века — Марк Шагал, Григорьев, отчасти Малевич. А до этого не было никакой живописи!

— А классицисты, передвижники, Левицкий, Брюллов?..

— Смешно! Это все смешно. У нас не было никакой музыки. Музыка появилась только с Чайковским. Ничего не было! Мы очень мало что успели сделать для мировой культуры. Литература — да! Девятнадцатый век был. А всего остального не было. Кино? Ну что такое было наше кино? Несколько шедевров, и все! Что такое наша архитектура — да ничего.

— «Наша» — это какая? Двадцатого века или девятнадцатого?

— В девятнадцатом, может быть, был какой-то модернизм. А вообще, ничего не было в нашей архитектуре, кроме деревянных церквей. Какие здания мы можем выставить для мира?

— Ну и что Вам в ответ сказали архитекторы, которым Вы все это говорили?

— Ничего! Они согласились… Понимаете, нам не хватает смиренности. Мы все время обязательно хотим себе доказать: мы не хуже вас! Мы не хуже Италии. А что мы против Италии? Мы не хуже Франции, Англии… Сделали Казанский собор — это, знаете, недостроенная копия собора Святого Петра. Лучшая архитектура, которая есть в Петербурге, это Нева. Мы сделали ее архитектурным шедевром. Остальное все до нас сделал Господь Бог.

— И все-таки, Даниил Александрович, мы приезжаем в Петербург из Первопрестольной — и окунаемся в необъяснимое обаяние Северной Пальмиры… Туманы, набережные, деревья на канале Грибоедова, похожие на хрустальные рюмочки…

— Это потому, что наш город резко отличается от всей остальной России. Мы входим в него, словно вошли в сауну: хорошо! Но на самом деле, если посмотреть: ну что такое Петербург по сравнению с Флоренцией?!

— Ну Вы и взяли точку отсчета — Флоренцию!

— А что же? Мы ведь думаем, Петербург — самый красивый город в мире…

— Для россиян — да.

— Надо, понимаете, планку соотносить с мировой планкой. Мы уже имеем право на такое соотношение. Когда мы жили за «железным занавесом», то, конечно, думали: мы первые!