Публицистика 1918-1953 годов

Прочитал, и радуясь, и томясь. Радуясь потому, что оба истинно талантливые люди, не просто способные, т. е. умеющие приспособляться, а именно талантливые. А томясь в силу того, что обе книжки истинно эмигрантские, послереволюционные и вызывающие при чтении много побочных чувств, дум, воспоминаний.

Выражаясь высоким стилем, «волны революции» уже все слабеют, уже все больше оставляют на берегах горькие, сорные, едкие, жесткие следы. Обе книжки — разительные частицы этого уже совершающегося отложения.

От Ветлугина определенно тяжело.

Он немножко слишком смел и хлесток, но это неважно, это, так сказать, вневременные его недостатки, недостатки молодости, частной газетной работы, которые, вероятно, смягчатся, исчезнут, ибо, повторяю, он талантлив.

Гораздо важнее другое — то, что он «дитя своего времени».

Ужасную молодость дал Бог тем, что росли, мужали и остались живы за последние годы! И Ветлугин яркий пример среди них. В какой низости и жестокости жили подобные ему.

Какую почти противоестественную выдумку, какое неприятное спокойствие (пусть даже внешнее), какое разочарование во всем приобрели они! Сколь много (чересчур много) они видели, и сколько грязи, крови! И как ожесточились!

Какой-то евпаторийский раввин, к которому многие ходили судиться, всегда говорил (грустно и нежно) и спорщикам и свидетелям:

— И ты неправ, и он неправ, и они неправы. Идите с Богом. А нынешний Ветлугин всем говорит с ледяными глазами:

— Все вы черт знает что и все идет к черту. Недостаток ли это? Это большое несчастие, болезнь. Что будет с Ветлугиным? Надеюсь, что он изживет свою болезнь… Нет, далеко не все одинаково неправы. Нельзя стричь всех одинаковой машинкой под одну арестантскую «гребенку» (я не о «красных», конечно, говорю, — тех сам дьявол уже давно оболванил на каторжный лад)… Нужно, чтоб хоть иногда на ледяные глаза навертывались слезы…

Аминадо, человек иной формации. Но и его насквозь пропитала горечь, едкость — следы того, что пережили мы… «Пили мы Калинкинское пиво, говорит он, ездили на Воробьевы горы и, косясь на городовых, сладострастным шепотом декламировали:

«Им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни…» Дорогой ценой заплатили мы за диких уток, синих птиц, орлов, кречетов, соколов и воронов, чаек, а наипаче за буревестников! «Был, говорит он,—

Был мужик, а мы: «о, грации!»Был навоз, а мы — в тимпан!Так от мелодекламацииПогибают даже нации,Как бурьян…

Прошлое? «Декламировали», говорит он,—

Пили красное виноИ искали Незнакомок,Возносились в облака,Пережевывали стили…

Потом:

Жили, как свиньи, дрожали, как мыши,

Грызлись, как злые, голодные псы,—

И все-таки не бросали прежних навыков, — те из нас, конечно, которым Аминадо адресует свою «Писаную торбу»:

Я не могу желать от генералов,Чтоб, каждый раз, в пороховом дыму,Они республиканских идеаловЯвляли прелести (кому и почему?).Когда на смерть уходит полк казацкий,Могу ль хотеть, чтоб каждый, на коне,Припоминал, что думал ЗлатовратскийО пользе просвещения в стране,Чтоб даже лошадь ржала марсельезу,В кавалерийскую атаку уносясь…

Настоящее? —Псалмопевцы грядущей республикиИ любимцы почтеннейшей публики,Что ж, теперь вы довольны, не правда ли?Только тише ходите по улицам,Не болтайте в трамваях, в кондитерских,Притворяйтесь бразильцами, чехами,Но — ни слова о том, что вы русские:Ибо третьего дня иль четвертогоМы имели хоть призрак отечестваИ за смутную тень полуостроваНас терпели консьержки с консьержками,

А сегодня…А сегодня: там, на родине —Расстреливают щедро и жестоко,Казнят за «ять» и воспевают труд,Интеллигенция разучивает БлокаИ пишет на машинке Ундервуд —Здесь же, в Париже,—Живем, скрипим да медленно седеем,Плетемся переулками ПассиИ скоро совершенно обалдеемОт способов спасения Руси…

* * *