Пуговица Дантеса

Более детально ход истории болезни Пушкина расписан Владимиром Ивановичем Далем. Но, заметим, лишь ход болезни – не более. А как же с лечением? И здесь помогла записка Даля. По крайней мере, известно, что умирающему давали слабительные, каломель, опиумные капли; ставили пиявки, делали клизму. Может, измеряли температуру тела – нет. Камфару для поддержания сердечной мышцы – если бы! Складывается впечатление, что при общении с Далем больше пользы разве что от самих бесед, нежели от проводимого «консервативного лечения». А доктор Аренд вообще не оставил какого-либо документального подтверждения о своём присутствии у постели поэта. О его консультациях (впрочем, как и о присутствии рядом д-ров Саломона и Андреевского) узнаём лишь по запискам других врачей да из воспоминаний князя Вяземского. Одним словом, доктора с самого начала заняли – нет, не выжидательную, – а исключительно капитулянтскую позицию. И в этом их несомненная вина.

Самым мужественным из всех оказался сам Пушкин…

* * *

Итак, ход событий в доме княгини Волконской на Мойке с 27 по 29 января 1937 года.

Пушкина привезли с Чёрной речки в шоковом состоянии. Он был сильно возбуждён, ослаблен; мучили жажда и постоянная тошнота. Жаловался на умеренную боль в ране. Доктора отмечали бледность кожных покровов, похолодание конечностей; частый, слабого наполнения пульс. Всё указывало на продолжающееся внутреннее кровотечение.

Вечером 27-го у постели раненого побывали все более-менее именитые столичные доктора. Помимо Шольца и Задлера – Николай Фёдорович Арендт, Христиан Христианович Саломон и Илья Васильевич Буяльский. Причём доктор Арендт в тот вечер навестил Пушкина трижды – в семь, восемь и одиннадцать часов. Дежурить ночью у постели больного остался домашний лекарь семьи Пушкиных Иван Тимофеевич Спасский. (Следует напомнить, что к тому времени доктор Спасский, как и Шольц, являлся больше акушером, нежели практикующим терапевтом.)

К ночи боль в области раны заметно усилилась. Однако из лечения лишь скудное холодное питьё и примочки со льдом к нижней части живота. Предполагалось, что примочки если и не остановят кровотечение, то, по крайней мере, сократят, а заодно и ограничат начавшийся внутренний воспалительный процесс. Всё это время раненый находился в сознании, изредка погружаясь в кратковременное забытье. Где-то ближе к полуночи кровотечение удалось-таки остановить. Однако до утра Пушкин не сомкнул глаз: низ живота буквально горел, вызывая при малейшем движении нестерпимые боли.

Слова доктора Аренда о безнадёжности состояния не давали поэту покоя. Неужели всё?.. Жил, учился, писал, любил…И вдруг одним махом – раз! – и нет ничего… Как такое может быть? Столько дел! Ещё больше – не дописано… не долюблено… не прожито… Хотелось кричать и плакать. Плакать и кричать… Комок отчаяния сжимал горло, перехватывая дыхание… Вон их сколько, всех этих лекарей, один учёнее другого, а сделать ничегошеньки не могут… Даже унять боль не в силах, эскулапы…

Пушкин попробовал повернуться набок (спина полностью онемела), но внутри вдруг резко ударило, отозвавшись где-то в боку и в правой ноге. Перед глазами поползли круги, дыхание спёрло, а в горле застрял истошный крик… Закричать – значит разбудить всех, показать свою слабость. Чем ему теперь можно помочь – разве дать очередную порцию опия… Нет, не хочу. Не хо-чу!.. Он покосился на бодрствующего поблизости преданного слугу и тихо позвал:

– Ни-ки-та… Никита…

Однако слуга его не услышал.

– Никита! – позвал громче, хотя и этот зов оказался шёпотом. Но Козлов встрепенулся:

– Ась, Лександра Сергеич, тутоньки я… Подать што? Может, подушку поправить?..

– Тс-с… Дай-ка, дружок, вон тот ящик письменного стола, – показал поэт глазами на свой стол.

Никита прошёл к столу, вынул ящик, вернулся к дивану. В столовом ящике в деревянной коробке лежали дуэльные пистолеты. Пушкин протянул руку:

– Подай сюда, Никита…

Тот, не смея ослушаться, достал коробку и протянул её барину.

– Но… как же… – начал было Козлов, но Пушкин остановил слугу взглядом.