Незадолго до смерти ему захотелось морошки. Наскоро послали за этой ягодой. Он с большим нетерпением ее ожидал и несколько раз повторял:
– Морошки, морошки.
Наконец привезли морошку.
– Позовите жену, – сказал Пушкин, – пусть она меня кормит.
Он съел 2–3 ягодки, проглотил несколько ложечек соку морошки, сказал – довольно, и отослал жену. Лицо его выражало спокойствие. Это обмануло несчастную его жену; выходя, она сказала мне: “Вот увидите, что он будет жив, он не умрет”.
Но судьба определила иначе. Минут за пять до смерти Пушкин просил поворотить его на правый бок. Даль, Данзас и я исполнили его волю: слегка поворотили его и подложили к спине подушку.
– Хорошо, – сказал он и потом несколько погодя промолвил: – Жизнь кончена.
– Да, конечно, – сказал доктор Даль, – мы тебя поворотили.
– Кончена жизнь, – возразил тихо Пушкин.
Не прошло нескольких мгновений, как Пушкин сказал:
– Теснит дыхание.
То были последние его слова. Оставаясь в том же положении на правом боку, он тихо стал кончаться, и – вдруг его не стало.
Недвижим он лежал, и страненБыл томный мир его чела…» [14]И это – скорбный лист?!
Четвёртое. Пушкина никто не спасал. Даже доктора, навещавшие раненого на Мойке. Всё их присутствие ограничилось исключительно ролью констататоров факта. Акушер Штольц с первых же слов дал понять пациенту, что дела его плохи: «Не могу Вам скрывать, что рана ваша опасная». И на вопрос о том, смертельна ли рана, Пушкин получил аналогичный ответ: «Считаю долгом Вам это не скрывать». Доктор Арендт, по сути, оказался столь же бесхитростен, выложив перед тяжелораненым всю безрадостную перспективу: «…Должен вам сказать, что рана ваша очень опасна и что к выздоровлению вашему я почти не имею надежды…»
Даже не верится. Доктор Спасский вместо ободрительных слов (хотя бы это!) спрашивает у раненого, нет ли у того каких-либо распоряжений (надо думать – предсмертных). Ничего удивительного, что моральный дух Пушкина оказался сломлен: надежды на выздоровление не было никаких: «Зачем эти мучения, без них я бы умер спокойно…»