Пуговицы

— Я не одна, — сказала она и дернула за руку того, кто стоял рядом. — Мы вместе.

Он хмыкнул. И тихо сказал:

— Можете идти вместе…

Она услышала, как ее протянутую ладонь сжала другая. Это был тот самый человек.

Несколько метров они шли, не глядя друг на друга. Шли, будто ждали выстрелов в спину.

Парочка…

Вышли на угол Лютеранской и Шелковичной.

Остановились.

— Спасибо, — сказал мужчина.

— Спускайтесь до Бессарабки, — сказала она. — К метро «Льва Толстого». «Крещатик» — закрыт…

— А вы?

Она махнула рукой в ту сторону, откуда они только что вернулись.

— Там ребята…

Он ничего не спросил.

Обнял и несколько минут тяжело дышал в плечо.

Потом пошел вниз.

* * *

…Богоматерь смотрела на нее одним — правым — глазом.

Он уже был таким, каким нарисовал его неизвестный художник эпохи Возрождения: светло-голубым, как рыбка на глубине. Левый еще требовал как минимум двухдневной работы. Икона была так себе, из детской спальни. Выражение лица — достаточно нейтральное, умиротворенное. Вокруг реставрационного станка Энжи налепила с десяток фотографий, сделанных в разные годы с начала двадцатого века, на которых эта Богоматерь была в разных ракурсах.

Можно было бы обойтись и без этого (по крайней мере, Робби достаточно поиздевался над ее добросовестностью), но ей важно было видеть, как эта невзрачная икона в течение многих десятилетий оживляла интерьер.

Энжи надвинула на глаза увеличительные очки, поправила лампу и погрузилась в работу.

В мастерской было довольно холодно.

Сквозь щель в окне виднелись белые тропы геометрического парка. Он напоминал нарезанный равными кусками торт.

Энжи сделала десять прикосновений кистью к левому глазу Богоматери, отсчитывая мгновения между двумя ударами сердца. Робби смеялся бы.

Энжи посмотрела в окно и натянула на голову клетчатую вязаную шапку. Сейчас, в восемь часов, здесь еще холодно, но до прихода коллег — мистера Харпера и Робби — воздух медленно прогреется.

Она всегда приезжала в мастерскую на час раньше.

Ей нравилось быть здесь в одиночестве. Неспешно сварить кофе, выпить ее, вглядываясь в безграничное пространство парка.

То, что с ней произошло, воспринимала, как «сон во сне».

Реальностью стали только воспоминания о детстве в коммуналке, юности, учебе в «художке»… Но говорить об этом было не с кем и ни к чему.

Дальше — щелкали ножницы, перерезая эту нить, и начинался сон: нежный, тактичный, влюбленный до безумия Джош.

Дом на берегу океана.

Калейдоскоп путешествий.

Фестиваль… Прекрасная женщина в черном платье на красном ковре…

Этот сон перетекал в другой: разгоревшееся лицо Збышека Залески, преступление, которое она неосознанно совершила…

Этот «сон во сне» перетекал в нынешнюю Шотландию, Тейн, замок Донробин, реставрационную мастерскую.

Мистер Шепард, миссис Оливия Берд, мистер Харпер, Робби — ее окружение, которое может так же развеяться, стоит только ущипнуть себя за руку.

Но что или кто придет взамен?

Робби, который не сводит с нее глаз.

Собственная мастерская в Абердине, о которой он прожужжал ей все уши, считая эту перспективу великим жизненным достижением.

Ох, знал бы, где и в каком статусе висят ее гобелены!..

Только Джош, Джошуа Маклейн, был в этом водовороте тем камнем, который попадает в босоножек, — тяжелое воспоминание, несправедливый поступок. Не исправить…

И она работала над тем, чему могла помочь: над облупившейся или потускневшей краской трехсотлетних картин. Оживлять слепые лица прекрасных мадонн, их улыбки, непроизнесенные слова, неизвестные судьбы, кроющиеся в морщинах или складочках бровей.

Она пыталась приезжать сюда и в выходные.

Ослепленные или обескрыленные существа ждали ее, просили совершенства, чтобы продлить свою жизнь еще лет на сто…

Зимой здесь было гораздо меньше посетителей.

Бывало, что мистер Макчисхолм ходил по пятам одного-двух туристов, которые попадали сюда проездом.

А потом, спускаясь в мастерскую, жаловался на боль в пояснице.

А утром снова открывал ворота длинным железным ключом и застывал за столиком с рекламными проспектами, как паук в паутине.

Миссис Оливию за эти полтора-два месяца она видела лишь трижды.

Она тоже была в ее сне, как некое мифическое «начальство», от которого зависело отопление в мастерской или прибавка к зарплате. Но и то, и другое Энжи интересовало не больше, чем ухаживания Робби.

Если честно, она вообще могла ничего не делать — просто стоять у окна, любуясь садом, и пить кофе, согревая ладони кружечкой.

Глаз Богоматери смотрел на нее требовательно, мол, дай мне прозрение, и я скажу тебе что-то важное.

Заскрипели двери — в них ввалился Робби.

— Сегодня по ВВС сказали, что в твоей стране — настоящая война! — с порога возбужденно сказал он, вешая куртку на гвоздь.

— Какая война? С кем?

— Ну, ты что, телевизор не смотришь или у тебя Интернета нет?!

Телевизор… Интернет…

Да, в ее сне нет ни того, ни другого.

— А че? — сказала она.

Робби глубокомысленно хмыкнул, посмотрел на нее удивленно.

— В принципе, меня это не касается. Просто я думал, что ты… все же… не совсем… того… Ну, не интересуешься. Собственно, извини.

Он растер руки, подул на них, пошел наливать кофе.