Пулковский меридиан

Будь у него время для размышлений, он, вероятно, проявил бы хоть некоторую осторожность. Но времени как раз не было; все пришлось решать в считанные минуты, и главную роль сыграла опять-таки чистейшая случайность.

Разыскивая командира десантной части, в которой числился красноармеец Жерве, Щегловитов даже покраснел от внезапного внутреннего стыда: безобразие! Жерве на несколько лет моложе; ему не больше девятнадцати, а какая выдержка!.. Не закричал, как сделал он сам: «Эй, Щегловитов!» Вполне разумно, очень ловко разыграл забывчивость… Забыл он фамилию, а? Чушь! Просто он дал возможность ему назваться так, как Володя считал для себя удобным… Очень умно! Очевидно — свой, и стреляный воробей!

Это обстоятельство окончательно загипнотизировало его. Радуясь совершенно немыслимой удаче, он в несколько минут разыскал комбата, отрекомендовался, изложил просьбу… Сейчас уже трудно установить, чем эта просьба была мотивирована, но — неважно!

Важно то, что десять минут спустя, наспех обменявшись с Жерве адресами, не успев перекинуться даже парой связных слов (да не так-то было и просто в их положении начать откровенничать среди толпы шумных кое-как одетых, и молодых, и уже бородатых десантников), работник штаба Тимашев перескочил снова на борт «Уссурийца»: миноносец пенил воду, уже отваливая.

С души у него — камень свалился. В кармане у Левушки лежало теперь его донесение. Оно было составлено тоже очень умно — на всякий пожарный случай! Он просто просил себе «продления командировки, ввиду того, что ему придется неизбежно принять участие в десанте во вражеский тыл, осуществляемом силами Ладожской флотилии и приданных судов, а возможно и в более широких операциях на междуозерном участке фронта».

Такая докладная записка, будь она адресована и доставлена, кому следует, не содержала бы в себе почти ничего предосудительного. Все дело было в адресате, но адрес знал только Жерве. Да этот адрес и в его глазах также не мог быть ничем предосудительным: обычное военное учреждение! У парня не могло возникнуть никаких ненужных вопросов. Щегловитов не сомневался, что Жерве в точности выполнит и приказ командира и просьбу старого товарища. А дальше? Дальше — это уж «их» дело. Свою роль он выполнил и выполнил хорошо.

* * *

Ничего случайного не было и в том, что Левушка, как ни поразила его неожиданная встреча, действительно приготовился точно и быстро исполнить возложенное на него поручение.

Когда миноносец отвалил и фигура Володи Тимашева на мостике перестала отличаться от других фигур-человечков, Лева спустился в каюту: надо было взять командировочное предписание, собрать вещички, проститься о товарищами по нарам и ехать… Ничего не попишешь: приказ!

Леву не радовало это неожиданное изменение его ближайшей судьбы. С ранней юности Лева наметил себе цель: стать писателем и даже точнее: летописцем… В дни войны четырнадцатого года эта цель стала бесспорной для него, наполнилась ясным и высоким содержанием:

Блажен, кто посетил сей мирВ его минуты роковые!..

Да, да! Быть летописцем великих дней! Роковых минут. Все видеть, все запомнить, обо всем рассказать потомкам… Какие облака плыли над ржаными полями в тот канун Ильина дня, когда европейские государства, как стадо бешеных евангельских свиней, ринулись с обрыва в кровавое море мировой войны. И как рычало ютландское небо во время боя под Скагерраком… И как пахло пороховым дымом, и мокрой древесиной березовых неокореных дров утром седьмого ноября семнадцатого года на Дворцовой площади, когда во дворце еще визжали откормленные бабы из «женского батальона смерти», не веря, что их оставят в живых; когда низкие тучи висели над самым теменем ангела на Александрийской колонне, на мясно-красных стенах Зимнего там и сям белели раковистые чашки пулевых шрамов, а какой-то матрос горячий, конопатый, с перерубленной бровью, крепко тиская ему, Льву Жерве, руку, рычал в самое ухо: «Ну, не знаю, гимназист, куда тебя, сосунка, сюда принесло?.. Чего ради на своих-то полез?.. Но — спасибо! Я, гимназист, за тобой в оба иллюминатора следил: чуть-что одной бы пулей… Теперь вижу: нет! Чудак попался буржуйчик! Неужто и в предбудущем за нас пойдешь? И латинского языка не пожалеешь? Ну иди; я тебя живым манером к винному погребу поставлю: карауль винишко! Нашему брату — никак там нельзя: слишком тяжело рядом с таким помещением… А ты — выстоишь!»

И он — стоял.