Пулковский меридиан

Из двери вышел давешний гражданин и высокая молодая женщина в очень новой и очень хорошо сшитой кожанке, в высоких лакированных сапогах. Вьющиеся черные волосы ее были небрежно подстрижены. Ноздри крупного орлиного носа вздрагивали. В ее манере, откинув, держать голову, во взгляде больших навыкате глаз, в том, как она равнодушно оглянула ожидающих, было что-то такое, от чего ее пролетарская кожанка начинала казаться бальным платьем, стриженые волосы — необыкновенной прической и даже аккуратный новенький портфельчик — веером. Зубков покосился на Федченку.

— Вот так краля!

Женщина, не опуская головы, поглядела на них обоих.

— Товарищи! — со скукой и пренебрежением сказала она им, точно маленьким. — Поймите сами: ну может ли Григорий Евсеевич разговаривать с каждым в отдельности? Конечно же, нет! Да, мне передали вашу записку, товарищ… товарищ… Зубцов… Ну, конечно, все вопросы важные… Нет неважных вопросов в такой момент… Прекрасно. Подайте ее в президиум, возьмите слово в прениях… Ну как нельзя? Ведь вы в среде партийцев, коммунистов… Ах, в таком случае приходите в Смольный в часы приема… Нет, конечно, не к нему лично, но… Нет, нет… Это категорически: ничего в этом разрезе сделать для вас я не молу…

На секунду или две стало неясно, что дальше произойдет. Бритый затылок Зубкова вдруг побагровел над воротником тужурки, брови сошлись у переносья, он резко двинулся навстречу секретарше… «Ах ты…»

«Ну! — подумал Федченко, — Сейчас даст!..»

Но, видимо, взгляд Зубкова еще раз упал на это нагло красивое лицо, на небрежно прищуренные глаза, на чистые холеные руки.

— Ладно! Идем, Николаич… коли так! Что говорить-то зря?.. — неожиданно повернулся он к выходу.

Они прошли в зал заседания и, сев на места в одном из средних рядов, занялись пока, до начала, газетами. Только от времени до времени Зубков раздраженно фыркал носом и откашливался.

— Н-да! Вот тебе и поговорили! «В этом разрезе»!

* * *

Заседание началось точно, как было намечено. И вот после речи председателя оба они разом вопросительно повернулись друг к другу. Потом, пользуясь возникшим в перерыве шумом, оба торопливо поднялись, вышли опять в Екатерининский зал. Около окна, выходящего в сад, они долго стояли и смотрели друг на друга, не умея точно выразить свои мысли, не зная, как и с чего начать. Многие, кроме них, также недоуменно обменивались вокруг своими впечатлениями.

— Постой-ка… — сомнительно сказал, наконец, Кирилл Зубков. — Что-то я — не того… Что он сказал-то? В чем же, значит, главная опасность, где наш самый сильный враг? Выходит, что не белые на фронте, не шпионы в тылу, а своя трусость?.. Трусость, которая сидит в рабочих и крестьянах? Рабская трусость? Так что ли? Братец ты мой… да как это у него язык повернулся?..

Григорий Николаевич странно смотрел в одну точку.

— Не так он говорил. Не этими словами…

— Как не этими? Я, брат, точно запомнил. Как же так, Гриша! Что же это он? Кроме паники да страха, ничего в Красной Армии не разглядел? У кого это рабство в крови? У твоего Васюка, который по доброй воле на смерть пошел? У Вани Дроздова? Трижды ранен человек, грудь прострелена, как решето, и опять в самую жару рвется… Павлик Лепечев, щуринок твой, балтийская душа — он что ли паникер? Да ведь это же…

Старый Федченко, повидимому, тяжело борясь с собой, обдумывал что-то.

— Погоди, Кирилл, ты не торопись! — выговорил он, наконец. — Верно, удивительное дело, как он говорит, — англичан на заливе нет? Как же нет, когда «Правда» сообщает, что был у нас бой с четырьмя английскими кораблями?..

— Вот именно: в сегодняшнем номере черным по белому об этом написано! — шевеля мускулами лица, жестко сказал Зубков. — Зря писать не будут… Значит…

— Постой, постой… Значит! Так быстро скакать будешь — знаешь, до чего допрыгаешь? «Значит!?» Кто с нами сейчас говорил? Большой человек… Не мальчишка, не… Он дальше нас с тобою видеть должен… А ты — «значит». Может быть, конечно, его специалисты эти обдурачивают?.. Не сам же он…

— Не в этом дело, — перебил его Зубков. — Спецы, спецы! На то голова человеку дается, чтобы он разобраться мог… Тут дело в другом. Ведь если такую вещь красноармеец в башку заберет, если этому рабочий поверит, что, мол, врагов кругом искать не надо, что главный враг в тебе самом сидит… Что уже такой ты и родился — трус, раб — рабочий, крестьянин… Гриша, да что же это получится тогда?

Кто-то, проходя мимо них, крикнул:

— Товарищи, товарищи! Идите в зал. Сейчас начнутся прения.

Они пошли и высидели до конца. Но даже потом, вечером, выходя в густой толпе в скверик на Шпалерной, оба они все еще недоумевали, прикидывали, пожимали плечами.

— А знаешь, брат, — сказал в дверях вполголоса Зубков, — видать, нам с тобой с нашими вопросами сюда к нему и ходить-то нечего. Видать, не больно-то нас он поймет… Слушать не захочет… У него своя почта…