Пушки и колокола

Из сеней пахнуло ладаном и горелым воском, а из самой избы донесся протяжный женский плач.

– Мир в ваш дом, – не замечая этого, дружинник распахнул хлипкую дверь и вошел внутрь слабо освещенной лучинами и зажженными свечами комнаты. На лавке, головой к красному углу лежал укутанный рогожками иссушенный пожилой человек, в котором хоть и не без труда, но признал Булыцкий того самого горемыку.

– Что с ним?! – разом стихомирившись, вполголоса, так, словно бы боялся потревожить умирающего, поинтересовался пришелец у стоящих на коленях женщин разного возраста.

– Угорел, милый! Угорел, соколик, – трясясь от плача, отвечала самая пожилая из них; судя по всему – жена умирающего. – Знобуха да трясуха[74] окаянные в гости пожаловали, так и угорел! Уж и день который жаром полышет! – причитая, продолжала та. – Уже и свечки перед всеми святыми, и в церквях – мольбы, а все одно – угорает!

– А с чего сестрицы те пришли? – подойдя вплотную к несчастному, поинтересовался пришелец. Выглядел Онисим ужасно, и было понятно, что вряд ли хоть какие-то средства из арсенала Николая Сергеевича тут в состоянии помочь. Просто хоть для очистки совести, да должен был тот убедиться, что все действительно безнадежно. – Голод или поморозился где? – приподняв кончиками пальцев рогожку, тот откинул ее в сторону. В нос сразу же ударил сладковатый запах гниения. – Что с ним? – морщась, трудовик уже бесцеремонно принялся осматривать умирающего, почти сразу наткнувшись на огромное влажное пятно с правого бока.

– Так крышу ладить полез и не удержался, соколик! – давя рыдания, проскулила пожилая женщина. – Бок, милый мой, распорол! А оно и сестрицы-то – тут как тут!

– А почему не обратились?! – вспылил в ответ Николай Сергеевич. – Вон, зря, что ли, при храме для таких, как он, лазарет организовали, а? Поглядели бы, рану промыли да уход назначили!

– Так Фрол запретил! – затряслась в плаче та, что помоложе. – Сказал: «Воля на все Божья. Человек предполагает, а Бог – располагает».

– Кто?!

– Отец Фрол.

Ох как дыхание перехватило у Булыцкого! Он-то делом наивным думал, что организованный при храме аналог приемного покоя[75] настолько хорош, что и народу хворого поуменьшилось. С недугами так здорово, думал, ладить научились, что уже и забот у лекарей убавилось. А тут – вот оно что! Оказывается, то Фрол своевольничать начал, именем Киприана прикрываясь! Или то сам владыка опять за старое взялся?! Хотя навряд ли. После ночи той памятной переменился тот. И не из страха за гнев княжий, а похоже, действительно к пришельцу отношение свое попеременил, уверовав, что не от дьявола тот, но от Бога.

– Нож дай, – раздраженно бросил он притихшему Миловану. Бородач безропотно протянул ему клинок. Поморщившись, пришелец и так и сяк начал вертеться над умирающим, пытаясь половчее подойти, чтобы срезать кусок загрубевшей от выделений материи.

– Уйди, Никола, – забыв уже и про цель визита, и про онемевших от такой бесцеремонности хозяйку дома и ее помощниц, Милован взял в руки нож и несколькими ловкими движениями вспорол материю.

– Фу, ты! – поморщившись от вида вздувшейся, посередине почерневшей, но окантованной ярко-красными рубцами язвы, пенсионер отпрянул назад. – Хоть промывали?! – глядя на ранение, продолжал он.

– За отцом сразу же отправили, так он молиться и велел за спасение души раба божьего Онисима, – практически хором отвечали бабы.

– Рану промывали?! – повторил свой вопрос гость.

– Отец Фрол не велел, – испуганно замотала головой старуха.

– Не велел?! Что говорил: «нельзя»?

– Ничего не говорил, – испуганно залепетала в ответ самая молодая. – Молитесь, говорил, за спасение души…

– Не вопрошали, стало быть, так?

– Так в руках все божьих-то, – запричитали женщины.

– Тьфу ты, пропасть! – в сердцах выругался пришелец. Умирающий вдруг издал протяжный стон и, выгнувшись на жестком своем ложе, дернулся, в одну секунду успокаиваясь.

– Отдал Богу душу, – смиренно перекрестился стоявший в углу Тит.

– Дьякона кличьте, – раздраженно крестясь, проворчал пришелец из грядущего. – Пошли отсюда, – развернувшись, он наткнулся на забившихся в угол мальцов. Сидя на лавке, те, спрятавши носы под рогожкой, испуганно наблюдали за происходившим. Причем самому взрослому на вид больше двенадцати лет ну никак нельзя было дать. – Ты, что ли, старшим теперь будешь? – поглядев на него, поинтересовался пенсионер.

– Ну, я, – пискнул в ответ тот.

– Сошлись, что ли, поздно? – обратился к старухе Николай Сергеевич.

– Тохтамыш старшеньких-то повысек, – зашлась слезами та. – Вон вдовушки теперь все трое!

– Делать что умеете? – переведя взгляд на детей, поинтересовался трудовик.

– Тятька с братьями пряжей да сукном торговали, – насупившись, отвечал тот.

– А брали где?

– А что делали, то и продавали.

– А сами как? – мужчина заинтересованно посмотрел на отвечавшего. – Сдюжите? Есть на чем полотна ткать-то?

– А чего спрашиваешь? – в меру дерзко отвечал старший.