Пушки острова Наварон

Между этими двумя полюсами оказались все остальные. Достигнув, казалось бы, предела терпения, они обнаружили, что человеческая выносливость безгранична, и в этом открытии нашли для себя целительный источник. Оказывается, подняться на противоположный склон ложбины можно, правда с посохом. Для Николлса, измученного настолько, что не хватало слов описать его состояние, уставшего от долгой и утомительной работы в операционной, этим посохом были гордость и стыд. Для старшего матроса Дойла, который, съежившись в три погибели, прятался от ледяного ветра за передней трубой и видел страдания дрожавших от холода молоденьких комендоров из расчета под его началом, таким посохом была жалость. Но если бы ему об этом сказали, он, бранясь на чем свет стоит, стал бы отрицать подобное утверждение. Для юного Спайсера – буфетчика Тиндалла – этим посохом тоже была жалость, жалость к человеку, умирающему в своей адмиральской каюте. Хотя Тиндаллу пришлось ампутировать обе ноги ниже коленей, он мог бы жить. Но у него не осталось желания бороться, цепляться за жизнь, и Брукс понимал, что старый Джайлз примет смерть как избавление. А для многих десятков, если не сотен таких, как больной чахоткой Маккуотер, закоченевший в промокшей одежде (правда, теперь ему не надо было больше топтаться на ослабших ногах вокруг элеватора, так как из-за сильной качки вода не замерзала); как великан Петерсен, щедро тративший свои силы, помогая товарищам; как юный Крайслер, чьи зоркие глаза стали и вовсе незаменимыми, потому что радарная установка была выведена из строя и юноша непрерывно наблюдал за горизонтом, – для них этим посохом был Вэллери, глубокое уважение и безграничная любовь к нему и твердая уверенность в том, что они не должны подвести своего командира.

Вот каковы были прочные канаты, надежные якоря-цепи, соединявшие экипаж крейсера в то хмурое, серое утро: гордость, жалость, стыд, любовь, печаль и природный инстинкт самосохранения, хотя последний фактор вряд ли нынче много значил. Что же до пресловутой ненависти к врагу, любви к своим близким и отечеству – понятий, которые внушают миру сентиментальные обыватели, борзописцы и краснобаи, занятые шовинистической болтовней, то ни одно из этих чувств не вдохновляло моряков «Улисса». Никто и словом не обмолвился об этом.

Ненависти к врагу в них не было. Чтобы кого-то ненавидеть, надо его знать в лицо, а они его не знали. Моряки просто проклинали своих врагов, уважали их, боялись и уничтожали, когда выпадал случай, иначе те уничтожили бы их самих. Люди вовсе не думали, что сражаются за короля и отечество; они понимали, что война неизбежна, но им претило, когда необходимость эту прикрывали трескучей лжепатриотической фразой. Они лишь выполняли то, что им приказывают, иначе их бы поставили к стенке. Любовь к близким? В этом заключен известный смысл, но не более. Защищать свою семью – естественное чувство, но оно представляет собой уравнение, истинность которого прямо пропорциональна расстоянию. Довольно сложно вообразить себе, чтобы зенитчик, скрючившийся в обледенелом гнезде «эрликона» где-нибудь неподалеку от острова Медвежий, воображал, что защищает утопающий в розах заветный коттедж в Котсуолде.

Что же до остального, то искусственно раздуваемая ненависть к другим нациям и расхожий миф о короле и отечестве не стоят и ломаного гроша. Когда человек стоит у последней черты, когда на исходе надежда и выдержка, лишь великие и простые чувства – любовь, печаль, сострадание, отчаяние – помогут ему найти в себе силы, чтобы перешагнуть этот рубеж.

Наступил полдень, а караван, сомкнув строй, по-прежнему мчался вперед сквозь плотную снежную пелену. Тревог не объявляли с самого утра. Теперь до порта назначения оставалось тридцать шесть часов, всего лишь тридцать шесть часов ходу. Только бы продержалась такая же погода! Крепкий ветер, густой снегопад помешали бы немецким самолетам подняться в воздух, а почти нулевая видимость и крутая волна не позволили бы всплыть на перископную глубину ни одной подводной лодке. Чем черт не шутит… Ведь осталось каких-то тридцать шесть часов!