Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820

Впрочем, удивляться тут особенно было нечему. Во времена всеобщего французолюбия природный русский язык был в высшем обществе изрядно подзабыт, теперь его красоту и силу принялись изучать у псарей, лакеев и кучеров, а изученное таким образом непечатное красноречие весьма ценилось у князей Трубецких, Голицыных, Оболенских, Несвицких, Щербатовых, Хованских, Волконских и прочих, и прочих, не умевших и строчки написать по-русски. Ценилось и считалось особым аристократическим шиком. Потому-то и трудно было понять немецкому барону Корфу, предки которого недавно вступили в русское подданство, потомка старинного боярского рода Пушкина.

Воспитанники уже почти две недели жили в Лицее на казенном коште, а знали друг друга с медицинского осмотра перед экзаменами, которому были подвергнуты еще в августе; некоторые были знакомы и раньше, поэтому давно свыклись, наградили друг друга прозвищами и узнали друг про друга многое из того, что надлежит и не надлежит знать сверстникам в их возрасте. Впрочем, что надлежит или не надлежит им знать, решали педагоги и надзиратели, безусловно их не спрашивая, но и они, в свою очередь, не очень посвящали в свои тайны взрослых.

Как раз сейчас несколько голых воспитанников в другом конце предбанника столпились, что-то между собою выясняя. К ним и направился Саша Пушкин, оставив на полу хохочущего Мясоеда. Самый взрослый и самый высокий из воспитанников, если не считать Маслова, Ваня Малиновский и его тезка Пущин стояли к нему спиной, держа руки перед собой между ног, а Костя Гурьев ходил перед ними, прикидывая на глазок, и оценивал.

— Не-а, — покачал он головой, — до Петра Первого вам еще далеко! Он, говорят, елдак в сапог убирал. Да вкруг коленки оборачивал…

Воспитанники, стоявшие кружком, рассмеялись.

— А может, у них еще вырастет! — сказал кто-то.

— Хотя у Жанно, пожалуй, поболе! — резюмировал Гурьев.

— Большой Жанно! — хмыкнул кто-то, вызвав смех у публики.

— Казак, подбодри своего казачка!

— Казачка-елдачка!

— А у Казака казачок поволосатей! — хохотнул кто-то.

— А мы что, на волосатость пари держим?

— Нет, на плешивость, — рассмеялся кто-то.

— Покажи плешку, Жанно… Да залупи же!

— У Потемкина-Таврического самый большой был в русской истории. Во всяком случае, из известных науке. По указу Екатерины с него сделали восковой слепок и хранят в футляре в Эрмитаже, — очень серьезно пояснил знаток истории Ломоносов.

— То-то он драл всех подряд, — усмехнулся Пущин, двигая рукой. — Даже троим своим племянницам целки проломил.

— Не троим, а пятерым, — поправил его Ломоносов, как всякий историк любивший точность. — Пять его племянниц считались его фаворитками.

— Племянницам? — охнул кто-то.

— Ну да, дочерей-то не было, а то бы и дочек драл. С таким хуем!

— Да чего там хуй Таврический! — сказал Пушкин. — Вон у нашего родного Кюхли хобот до колена болтается! Как у индийского слона. А если встанет, любую целку проломит, как пушка-единорог!

— А зачем он ему? — удивился Ваня Пущин. — Он к женщине до сорока лет не подойдет.

— Больше моего, Француз? — встрепенулся Малиновский и развернулся к Пушкину.

Пушкин оценил и покачал головой:

— Я думаю, больше.

— Где Кюхель? — завопил Малиновский. — Подать его сюда!

Скрюченный Кюхля и красавчик Корсаков сидели на лавке, завернувшись в простыни, и мирно беседовали, когда к ним приблизилась разбитная компания воспитанников во главе с Ваней Малиновским, который был много старше остальных, а потому поначалу во многом верховодил.

— Клопшток, Николя, тем и отличается от остальных… — продолжал свою мысль Кюхля, когда они встали над ним, и по их сияющим рожам Кюхля понял, что ждать ему ничего хорошего не приходится.

— Виля, милый, встань-ка, дружок! — попросил его ласково Малиновский.

Кюхля неуверенно приподнялся, кутаясь от стеснения в простыню и продолжая горбиться.

— Сымай покрывало! — приказал Малиновский.

— Зачем? — удивился Кюхля. — Я уже вымылся. — И он захлопал глазами и шмыгнул огромным, красным после парилки носом.

— Сымай, Кюхля! Врачебный осмотр в интересах истории!

Воспитанники захохотали.

— Осмотр индийского слона!

— Единорога!

— Какого единорога?! — Кюхля ничего не понимал и ни о чем не догадывался.

Поддержанный смехом лицеистов, Малиновский дернул на себя простыню, но Виля не позволил, почуяв неладное, вцепился в нее мертвой хваткой, неожиданно даже для самого себя стал сильным, почти бешеным, чем еще больше раззадорил Малиновского и остальных. Всей ватагой навалились на него.

— Отстаньте! Отстаньте! — отбивался Виля, но его никто не слышал.

Подростки смеялись, мешали друг другу, может, поэтому им не сразу удалось совладать с ним, но скоро сопротивление было сломлено, простыня затрещала. Кюхлю повалили на пол, с удовольствием разодрав простыню.

— Что у нас за хоботок?! — приговаривал Малиновский, хватая Кюхлю, лежавшего ничком, за плечи и переворачивая. — Сейчас поглядим! Ну-ка, помогите, братцы! Раз-два! О! Дров ни полена, а хуй по колена!