Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820

Внешне улыбчив, внутренне Александр все более мрачнел. Его не радовал танец с Софией, которая надела на бал алмазные шифры фрейлины. Он узнал, что этой ночью Наполеон переправился через Неман и в настоящий момент аванпосты французской армии были в семидесяти верстах от Вильны. Все его, Александра, предложения о мире остались напрасными. Нельзя сказать, что Александр испугался, он давно внутренне был готов к этой войне, потому что готовился к ней. Он смотрел на это пестрое собрание местной знати, на глазеющую публику, собравшуюся на берегу реки и по кустам, и думал о том, как поведут они все себя завтра, когда весть о войне дойдет и до них. Сколько из них останется верными ему, а сколько с восторгом закричат здравицу Наполеону. Государь понимал, что соотношение будет не в его пользу. Он понимал, что вся его дипломатия последних месяцев, усиленное привлечение поляков и литовцев на свою сторону окажутся напрасными.

«Ну что ж, война так война, — думал он. — На зачинающего — Бог! Вчера вот я ратифицировал Бухарестский мир с Турцией, а сегодня война с Наполеоном. Из огня да в полымя. Вернусь в Вильну, надо будет поручить Шишкову немедленно написать приказ нашим армиям и рескрипт к фельдмаршалу графу Салтыкову о вступлении неприятеля в русские пределы. Пусть в нем будет то, что я сказал Нарбонну: я не положу оружия, пока хоть один неприятельский солдат будет оставаться в России. А закончить рескрипт надо: на зачинающего — Бог! Непременно так закончить. В исторические моменты и фразы должны быть историческими».

Он усмехнулся: каждый экспромт должен быть хорошо подготовлен.

Графиня София была очень мила, и государь пожалел, что завтра ее уже не увидит. И Сулистровску тоже.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ,

в которой директор Лицея Малиновский объявляет

о начале войны с Наполеоном. —

История де Будри,

родного брата Марата. — Ночная ваза с портретом

императора Наполеона. — Июнь 1812 года

Воспитанников в парадной форме, надетой по столь торжественному случаю, собрали в лицейской зале. Сам директор Малиновский, тоже в парадном мундире со всеми орденами, застегнутом на все пуговицы, выступил вперед.

— Господа! — начал он торжественно и серьезно, обводя взглядом всех собравшихся. Лица педагогов тоже были серьезны, на детских же лицах были радость и воодушевление. — Тяжелый час наступил для нашей Отчизны! Наполеон Бонапарт без всякого объявления войны перешел Неман и вторгся в пределы Российской империи!

Дальше он не смог говорить, поднялся невообразимый шум.

— Война! — разом закричали все воспитанники. — Ура-а-а! Война-а!

— Шапками закидаем французишек! — сказал Данзас, повернувшись к соседу.

— Французов в три раза больше, чем наших, — рассудительно возразил Вольховский, который все знал, потому что готовил себя в военную службу.

— Суворочка, твой черед! — закричал Пушкин и хлопнул Вольховского по плечу.

— Господа! — продолжал свою речь Малиновский. — Уже сила отражается силой, и мы с нетерпением ожидаем известий о военных происшествиях. О Господи! Благослави оружие наше! Возблагоденствует матушка Россия, вздохнет свободно вся Европа, когда будет низложено стоглавое чудовище!

— Слушай, Француз… — обратился Дельвиг к Пушкину.

— Не смей меня больше звать Французом! — резко оборвал его Пушкин. — Лучше уж зови Обезьяной.

— Господа, я хочу воевать за Россию! Если меня не возьмут в регулярные, я запишусь в ополчение. Барклай де Толли — родственник моей матери, он не откажет. Вот увидите, он не откажет. Мне уже исполнилось пятнадцать лет. Правда, меня возьмут? — шептал как в чаду Кюхельбекер, хватая товарищей за руки, пока не вцепился мертвой хваткой в Вольховского.

— Скажи, Суворочка, меня возьмут?

Вольховский всегда был честен и прямодушен.

— Навряд ли, — отвечал он.

— Нет, меня возьмут, я добьюсь своего! Я умру за Родину! — воскликнул он наконец.

— Тебя, Виля, Господь не примет! — серьезно сказал ему Пушкин.

— Почему? — вылупил глаза Кюхельбекер.

— Ты замучаешь его стихами.

— Как ты можешь в такой час шутить! — изумился Кюхельбекер. — Когда наше Отечество в опасности?!

— Давай сюда французские учебники! Мы их сожжем! — вдруг закричал кто-то из воспитанников, и эта мысль всем понравилась, по общей склонности подростков ко всяческому бунту.

— За мной! — закричал Илличевский и первым ринулся из залы.

За ним устремились остальные.

— Прекратите бунт! — вскричал Мартын Степанович и попытался встать на пути бегущих, но услышал окрик директора:

— Оставьте их, Мартын Степанович! Их можно понять.

— Бей французов! — Этот вопль доносился уже из коридора.

Толкаясь и падая, снова поднимаясь, сметая все на своем пути, захватив одного из дядек, молодого мужичка Сазонова, туповатое лицо которого тоже озарилось светом бунта, толпа подростков неслась по коридорам. Уже не отдельные крики, а слившийся воедино вопль вырывался из всех глоток разом.