Пушкин. Частная жизнь. 1811—1820

В классе устроили настоящий погром, бросали французские учебники, заодно с ними и математику, и грамматику. Вскакивали и бегали по столам, танцевали, бились на палках, пропороли палкой большой глобус и таскали его на плечах, произносили гневные речи.

— Долой Будри, пособника узурпатора! Пусть старикашка убирается к себе во Францию! На гильотину!

— Предлагаю за каждое французское слово — наказание!

— Плетьми! Розгами!

— Ура-а государю императору Александру Павловичу! Ура-а!

— Убить Будри! — крикнул кто-то.

— Господа, одумайтесь! Будри ни в чем не виноват! — растерянно сказал по-французски князь Горчаков. — Это абсурдно!

— Убить! — вылупил глаза Кюхельбекер и посмотрел безумным взглядом на князя Горчакова. — А тебя за французский — в карцер!

— Сумасшедший! — не на шутку испугался князь Горчаков.

— Найдем Будри! — вскричал Кюхельбекер. — Он заплатит за все!

Остальные вдруг стали успокаиваться и подходили ближе к беснующемуся Кюхле.

— Убить! — кричал тот в исступлении.

Возле Кюхельбекера собирались уже многие.

Он тоже остановился, осматриваясь по сторонам, увидел недоуменные взгляды, почувствовал себя не совсем в своей тарелке и сказал извиняющимся тоном:

— Я это… Увлекся, что ли… Но изгнать можно, — сказал он убежденно и затряс головой так, будто у него начался приступ.

— Подумай, Кюхля, — предложил ему Саша Пушкин. — Ты в своем здравии?

— Нет, изгнать можно! — капризно настаивал на своем Кюхельбекер.

Давид Иванович де Будри был личностью довольно замечательной. Он был родной брат Марата, того самого революционера, именем которого пугали детей. Впрочем, кем у нас в России только детей не пугают.

Попал он в Россию еще при Екатерине II. Его выписал камергер князь Василий Петрович Салтыков для воспитания своего сына. Был он родом швейцарец, но в России женился на русской и навсегда остался в нашем отечестве. Поскольку имя его брата гремело в то время по всей Европе и многие считали его за кровопийцу, он обратился к императрице с просьбой, чтобы ему разрешили сменить свою прежнюю фамилию Марата на фамилию Будри, по названию той деревушки в Швейцарии, откуда они были родом, что Екатерина милостиво и разрешила. Окончив учение сына князя Салтыкова, он жил тем, что преподавал французский язык и словесность сначала в частных домах и пансионах, а с 1811 года и в Императорском Лицее. В совершенную противоположность своему брату он был добр, честен и благороден. Впрочем, из некоторых его слов можно было заключить, что и брат его был не совсем тем, кем его всячески представляли.

Забавненький коротенький старичок, с толстым брюшком, с засаленным напудренным паричком, кажется, никогда не мывшийся и разве только однажды в месяц переменявший на себе белье, из-за чего от него вечно дурно пахло, — один из немногих наставников, он вполне понимал свое призвание и, как человек в высшей степени практический, наиболее способствовал развитию лицеистов, отнюдь не в одном познании французского языка…

Василий Федорович Малиновский стоял над старичком де Будри, который спрятался у него в кабинете и теперь плакал, сидя в кресле.

— Давид Иванович, миленький вы мой, успокойтесь, ради Бога! Все пройдет. Это первое впечатление чувствительных детских душ. Они вас любят и совсем не хотели обижать. И ведь это же не бунт, покричали и разошлись.

— Василий Федорович, но какая чудовищная несправедливость. Я ведь еще в восемьсот шестом году, когда шла война с Наполеоном, принял присягу на подданство России. Я ненавижу узурпатора. Я полжизни прожил в России и никем, кроме как природным русаком, себя уже не ощущаю.

— Пройдет, Давид Иванович, пройдет… В Москве французскую труппу распустили… Мадемуазель Жорж уехала. Люди боятся на улице говорить по-французски. Говорят, толпа чуть не растерзала камергера князя Тюфякина, который намедни в Казанской заговорил с приятелем по-французски, его насилу спас квартальный, попросив проследовать с ним в Большую Морскую, в дом генерал-губернатора…

— Что вы говорите? — ужаснулся Давид Иванович. — Горе мне! — Он закрыл лицо руками. — Вся жизнь перечеркнута. Опять с сумою, не взявши ни крохи, идти куда глаза глядят…

— Бродят слухи про шпионов, — совсем невпопад сказал Малиновский.

Старичок вскинулся, схватился за сердце.

— Но надеюсь… — залепетал он. — Надеюсь меня никто… не подозревает…

— Что вы, Давид Иванович, — успокоил его Малиновский. — Здесь вас никто не тронет.

— Нет, в Царском Селе, в Царском Селе, — залепетал он. — Как раз и решат, что шпион, что заслан…

Директор вдруг неожиданно для самого себя погладил его по головке, как маленького ребенка. Старичок благодарно на него взглянул и прижал его руку к своей щеке.

— Ну теперь идите, — сказал ему Малиновский. — Все минет!

— Василий Федорович, миленький мой, посмотрите в коридоре, нет ли их?

Малиновский выглянул в коридор — никого не было.

— Идите с Богом!