Пушкин и Грибоедов

Пушкин постарался компенсировать урон. Он оставил зашифрованный текст (по крайней мере – начала) наиболее острых политических строф, как бы демонстрируя будущему читателю не возможный сюжетный финал, но раскрепощенный вариант изображения общественного фона финала романа. Возможно, что это лишь запись начала строф для себя: при случае цепкая память поэта восстановила бы полный объем строф. Торопливый, даже небрежный характер криптограммы не позволяет видеть в ней рукопись, предназначенную для опубликования в качестве финала в иные времена. Поэт отказался от варианта «не для печати», самое главное сумев опубликовать. (От гипотезы, что у Пушкина могло быть намерение в перспективе опубликовать «Отрывки из путешествия Онегина» в расширенном виде, я не отказываюсь, но на нем поставила крест трагическая судьба автора. Академические издания, публикующие свод приложений, фактически и выполняют это намерение поэта).

В печатном же, итоговом тексте Пушкин не мог пойти и не пошел на снятие политической и даже конкретнее – декабристской темы. Она включена в роман через декабристское звено автопортрета. После этого декабристский вариант судьбы героя (с ощущением его известной случайности к тому же) становился совершенно не обязательным.

Продолжение автопортрета после третьей строфы весьма знаменательно: «Но я отстал от их союза / И вдаль бежал…» Причем рукописный вариант этих строк был принципиально иным: «Но Рок мне бросил взоры гнева / И вдаль занес». Печатный текст острее, исповедально драматичнее. Пушкин восстанавливает действительно пережитое им состояние добровольного бегства, а не насильственной ссылки и – мужественно напоминает о периоде кризиса, о тактических разногласиях с декабристами; поэт и в данном случае «строк печальных» не смывает.

Однако не зачеркивает ли строка «Но я отстал от их союза» самый пафос строфы третьей? Может быть, она свидетельствует о преходящем характере вольнолюбивых настроений поэта? Дескать, был период, когда поэт общался с молодежью минувших дней и даже гордился выражавшей их общие идеи музой, но теперь это состояние безвозвратно прошло? Может быть, эта гордость теперь вспоминается иронически – как наивность, которую в зрелые годы необходимо преодолевать? Нет, мужественная и честная строка IV строфы не дает оснований для таких далеко идущих выводов; она воссоздает реальный факт биографии – все, как было в жизни, без ретуши. Доказывает это третье звено – в концовке главы: в нем не было бы надобности, если бы близость с декабристами осталась только в прошлом.

Восьмая глава симметрично заключена в кольцевую рамку авторских размышлений. Начинаясь развернутым поэтическим автопортретом, глава заканчивается теплым лирическим прощанием Пушкина и с читателями, и героями, и любимым литературным трудом. Особо поэт вспоминает сибирских узников:

Но те, которым в дружной встрече

Я строфы первые читал…

Прерву цитату. Строго говоря, поэт нарушает историческую правду: «дружной встречи» не было! И простое дружеское общение по условиям ссылки было невозможно, и переписка отнюдь не идиллична. Рылеев и Бестужев восприняли первую главу более чем сдержанно. Пущин писал поэту об успехе главы, но и это было формой критики, поскольку речь шла об успехе «Онегина» у московских Фамусовых! С какой целью Пушкин отступает от истины? Единственно для того, чтобы в 1830 году сказать о своей приязни к тем, с кем был в сложных отношениях в 1823–1825 годах. В последующих строках эта приязнь явлена еще отчетливее:

Иных уж нет, а те далече,

Как Сади некогда сказал.

Без них Онегин дорисован.

Ссылка на Саади имеет свою историю; приписанная персидскому поэту фраза выносилась Пушкиным эпиграфом к поэме «Бахчисарайский фонтан»: «Многие, так же как и я, посещали сей фонтан; но иных уже нет, другие странствуют далече. Сади». В поэтическом тексте «Евгения Онегина» при обработке фразы произошли существенные изменения: «странствуют» не просто не поместилось в поэтической строке; данный глагол импонировал «странствовавшему» Пушкину поры «Бахчисарайского фонтана» и отброшен как утративший смысл в последекабристскую эпоху. Эпиграф конкретен; онегинский вариант принципиально меняет его содержание. Теперь он читается не иначе, как именно декабристский намек: «Меланхолическое изречение Сади… проникается современной политической трагедией и напоминает о кронверке Петропавловской крепости и нерчинских рудниках»188.

Этот прозрачный намек – «иных уж нет, а те далече» – прямым образом перекликается с опущенным в автопортрете первой главы и демонстративно (в неподходящих условиях!) восстановленным звеном автопортрета – с описанием «резвой» музы, за которой буйно волочилась «молодежь минувших дней» и которой «гордился» (и продолжает гордиться!) сам поэт. Так все становится на свои места; начальный мотив слегка поколеблен строкой «Но я отстал от их союза» и теперь восстановлен как нечто непреходящее.