Пушкин и Грибоедов

Ура, наш царь! так! выпьем за царя.

Он человек! Им властвует мгновенье.

Он раб молвы, сомнений и страстей225;

Простим ему неправое гоненье:

Он взял Париж, он основал Лицей.

Поэт, провозглашая свой странный тост, менее всего отдает дань дежурной верноподданической традиции: тут надобно видеть определенное мировоззренческое объяснение с друзьями.

Серьезная проблема обозначилась: Пушкин духовно возвращается «в стан мятежников» – и пьет здоровье царя, прощая сам, призывая простить «неправое гоненье».

Отношение Пушкина к Александру I вобрало крайности. Оно не обошлось без ученических верноподданических чувств («Воспоминания в Царском Селе», «Александру»). Но даже и тут, готовя текст к включению в книгу стихотворений, поэт в «Воспоминания» вносит правку. В угрозе агрессору-тирану: «Ты в каждом ратнике узришь богатыря, / Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья / За веру, за царя», – Пушкин заменил последнюю строку: «За Русь, за святость алтаря». Есть и другие поправки. В таком виде стихотворение печатается ныне, а в прижизненные книги поэт включать его не стал. (Замену строки нельзя считать удачной, поскольку война не носила религиозного характера; курьез: враждующие стороны исповедали одну веру, христианство, но разные конфессии).

В вольнодумные столичные годы личные выпады против царя наиболее язвительны, проникают в сатирические стихотворения и эпиграммы. Выделим надпись «К портрету Дельвига».

Се самый Дельвиг тот, что нам всегда твердил,

Что коль судьбой ему даны б Нерон и Тит,

То не в Нерона меч, но в Тита сей вонзил –

Нерон же без него правдиву смерть узрит.

Засвидетельствовано: Пушкин уважает взгляды, которые радикальнее его позиции. В данном случае республиканские воззрения ставятся выше конституционно-монархических, но это не повод от умеренных отказываться.

Оказавшись волей монарха в деревенской ссылке, Пушкин отомстил ему тонкой иронией в «Воображаемом разговоре с Александром I», написанном от лица царя. Там есть лестные (льстивые) похвалы монарху, но с тем, чтобы подвести разговор к такой концовке: «…но ваш последний поступок со мною – и смело ссылаюсь на собственное ваше сердце – противоречит вашим правилам и просвещенному образу мыслей…» – «Признайтесь, вы всегда надеялись на мое великодушие?» – «Это не было бы оскорбительно вашему величеству: вы видите, что я бы ошибся в моих расчетах…»

Царь в этой придуманной беседе намеков не понял (и без этого сумел рассердиться), а ему тоном комплиментов сказано: надеяться на царское великодушие – ошибаться в своих расчетах. Но, заканчивая, поэт игру намеков оставляет, разговор выходит на прямую, где царю удобнее не говорить, а действовать, т. е. самоуправствовать: «Но тут бы Пушкин разгорячился и наговорил мне много лишнего, я бы рассердился и сослал его в Сибирь…»

Всего лишь ровно месяц прошел со дня лицейской годовщины, как царь скончался, для всех внезапно. О мертвых хорошо или ничего? Ничуть не бывало! Поэт, совсем незадолго до этого призывавший простить неправое гоненье, восклицает в письме к Плетневу (4–6 декабря 1825 года): «Душа! я пророк, ей-богу пророк! Я “Андрея Шенье” велю напечатать церковными буквами во имя отца и сына etc…» В упомянутой элегии герой пророчит гибель тирану, каким был в его восприятии Робеспьер – и Робеспьер был казнен днем позже, как пал и Шенье. Для Пушкина Александр оставался тираном (невзирая на прозвучавшее прощение), получается, что поэт («Падешь, тиран!», хоть это и говорилось по другому адресу) напророчил царю смерть.

А в конце января 1826 года Пушкин писал Жуковскому (в письме, посланном по оказии): «Говорят, ты написал стихи на смерть Александра – предмет богатый! – Но в течение десяти лет его царствования лира твоя молчала. Это лучший упрек ему. Никто более тебя не имел права сказать: глас лиры – глас народа. Следственно, я не совсем был виноват, подсвистывая ему до самого гроба». Но он не перестал ему «подсвистывать» и за гробом!

Заканчивая четвертую главу «Онегина» описанием встречи героев, поэт вспоминает, как в молодости увлекался «блестящим, ветренным, живым» Аи, отдавая за него, бывало, «последний бедный лепт». Но люди эрудированные, знающие усматривают, что в этой незамысловатой бытовой сценке скрыто пародийное использование строк панегирика Жуковского, где аналогичный «бедный лепт» старуха-нищенка отдавала за портрет Александра.

В 1829 году Пушкин пишет надпись «К бюсту завоевателя», в чертах лица соединившего противоречивые улыбку и гнев (прикрывающее «завоеватель» метит в прямое «император»).

Недаром лик сей двуязычен.

Таков и был сей властелин,

К противочувствиям привычен,

В лице и в жизни арлекин.

Воспоминание не лестное!

Александра еще обозначит Пушкин в картине наводнения в поэме «Медный всадник»: «В тот грозный год / Покойный царь еще Россией / Со славой правил». В материалах к десятой главе «Евгения Онегина» было уже расшифровано, что это за слава:

Властитель слабый и лукавый,

Плешивый щеголь, враг труда,

Нечаянно пригретый славой,

Над нами царствовал тогда.