Пушкин: Из биографии и творчества. 1826-1837

Царь испугался, отступил. И как раз после этого, в 1830—1831 годах — новый тур европейских революций, польское восстание: всё это для крепостнической оппозиции подарки, усиливающие эффект запугивания…

Отдельные элементы предполагавшегося большого «закона о состояниях» были, как известно, приняты в начале 1830-х годов (почётное гражданство, права дворянства и другие). Однако «по дороге» был потерян проект, чуть-чуть смягчавший крепостничество!

Надежды Пушкина, и, конечно, не одного его, на великие перемены не сбывались…

Следующая серьёзная попытка — снова приняться за крестьянский вопрос — была предпринята лишь в середине 1830-х годов (всего, как известно, в течение николаевского царствования сменилось одиннадцать секретных комитетов по крестьянскому вопросу)[322]

. Царь довольно отчётливо понимал причины неудачи «крестьянских проектов» в Комитете 6 декабря. В начале 1834 года он обратился к своему любимцу П. Д. Киселёву со следующими словами насчёт «преобразования крепостного права»: «Я говорил со многими из моих сотрудников и ни в одном не нашёл прямого сочувствия; даже в семействе моём некоторые были совершенно противны; несмотря на то, я учредил комитет из семи членов для рассмотрения постановлений о крестьянском деле. Я нашёл противодействие <…> Помогай мне в деле, которое я почитаю должным передать сыну с возможным облегчением при исполнении, <…> и осуществлению мысли, которая меня постоянно занимает, но которую без доброго пособия исполнить не могу»[323].

Иллюзии

В этом мире явных и потаённых бурь, противоречий, надежд, разочарований и слухов прошли последние десятилетия николаевского царствования.

Но мы толкуем о первых годах. О Пушкине.

Мы должны ясно представлять, что Николай I, беседующий с поэтом 8 сентября 1826-го и выставляющий вопросительные знаки на записке «О народном воспитании» — это царь, только что подписавший «чугунный» цензурный устав, но уже готовый уступить; это правитель, ещё задумывающий улучшить чиновничество и суды; готовящий проект сначала некоторого обуздания, а в дальнейшем — ограничения крепостного права.

Разумеется, даже в самые «либеральные» свои минуты Николай сильно не совпадает с Пушкиным. Поэт верит в преобразующую роль просвещения; царь тоже хотел бы кое-что преобразовать, но просвещения побаивается, так как даже само это слово несколько отдаёт декабризмом.

Пушкин призывает царя «дерзать» — царь находит в этом дерзость.

Пушкин «глядит вперёд без боязни» — царь «с боязнью».

При всём при этом Николай I в 1826-м ещё не представляет и малой доли тех трудностей, тех «уважительных причин», «разных уважений», которые остановят, сведут на нет даже самые умеренные планы реформ.

Понадобятся потрясения Крымской войны, угроза новой «пугачёвщины», чтобы уже в следующем царствовании власть всё же пошла на освобождение крестьян.

В 1820—1840-х дворянство, высшая бюрократия были уверены: всё ещё «не так страшно», чтобы идти на большие уступки…

Исследователи не раз уже отмечали, как опасно судить о начале николаевского режима по всему царствованию, в частности, по его последним годам.

В. В. Пугачёв справедливо писал, что «многие русские прогрессивные деятели поверили в серьёзность реформаторских намерений нового царя. В это поверили даже некоторые декабристы, заключённые в Петропавловскую крепость <…> Следует отметить, что в николаевской политике было два аспекта: реальная политика и проекты. Эти линии отнюдь не совпадали. И если для потомков очевиднее были реальные результаты, то для современников гораздо важнее казались проекты. Именно они и порождали иллюзии о реформаторстве Николая I, создавали представление о нём как новом Петре Великом. Именно они оказывали наибольшее влияние на общественную мысль 30-х годов — в том числе и на Пушкина»[324].

Стремясь резче, определённее разоблачить Николая, историки и литературоведы, сами того не замечая, подчас наделяют его чертами столь яркой личности, какими он не обладал. Не станем отрицать известные актёрские данные Николая, умения при случае надевать разные маски; в зависимости от характера собеседника — угрожать, подкупать, льстить… Некоторые пушкинские иллюзии в отношении царя действительно объясняются доверчивостью — особенностями благородной души поэта, который ведь сам написал (через год после возвращения из ссылки): «Тонкость редко соединяется с гением, обыкновенно простодушным, и с великим характером, всегда откровенным» (XI, 55—56).

Почти век спустя пушкинист напишет, что во время беседы в Чудовом дворце «умный покорил мудрого. Младенчески-божественная мудрость гениального певца, человека вдохновения, уступила осторожной тонкости»[325].

Подобные объяснения — легки, соблазнительны, к тому же и не лишены смысла. Пушкин (это видно по некоторым его высказываниям) вообще часто наделял собеседника своими качествами (как Моцарт, который напоминает Сальери о Бомарше: «Ведь он же гений, как ты да я…»).