Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии»

Переделывая отрывок, Пушкин заменил «отец» на «муж», пожертвовав при этом даже ритмом: «Муж ее был негодяй суровый» («Муж у нее…» – позднейшая редакторская конъектура). Соответственно исчезло и упоминание о дочери мельника[60]. Далее Пушкин заменил фразу «Узнал я после» на «Узнал я поздно». Это очень важное изменение. Первый вариант – после – указывает лишь на время. Тогда как поздно передает не только время, но и сообщает определенную модальность: сожаление о том, что, если бы поведение мужа было ему в свое время известно, он успел бы как-то вмешаться: может быть, защитить любимую женщину или, по крайней мере, отомстить за нее…

Элегии для мертвой возлюбленной

Однако вернемся в весеннюю Одессу 1824 года.

Как можно понять по стихотворению «Ты богоматерь, нет сомненья», обида Пушкина на Амалию в связи с рождением ребенка была не столь уж велика. Может быть, ей даже удалось убедить поэта, что ребенок его, что потому-то он и окрещен Александром. Убедить Пушкина было нетрудно: он хотел верить, что Амалия его любит, и верил в это[61]. Предстоящее расставание должно было стать для него крайне болезненным. Именно так и описал его Пушкин много лет спустя, уже после смерти своей возлюбленной:

Для берегов отчизны дальнойТы покидала край чужой;В час незабвенный, в час печальныйЯ долго плакал пред тобой.Мои хладеющие рукиТебя старались удержать;Томленье страшное разлукиМой стон молил не прерывать.Но ты от горького лобзанья

Свои уста оторвала;Из края мрачного изгнаньяТы в край иной меня звала.Ты говорила: «В день свиданьяПод небом вечно голубым,В тени олив, любви лобзаньяМы вновь, мой друг, соединим».

(III, 257)

А тогда, в мае 1824 г., то ли накануне отъезда Амалии, то ли днем позже, он записал в рабочую тетрадь стихотворение «Иностранке», переделав его из наброска 1822 г. Перед текстом поэт задумчиво вывел: «Veux tu m’aimer (Захочешь ли ты любить меня впредь? – то есть Не разлюбишь ли ты меня?), 18/19 Mai 1824»[62].

На языке, тебе невнятном,

Стихи прощальные пишу,Но в заблуждении приятномВниманья твоего прошу:Мой друг, доколе не увяну,В разлуке чувство погубя,Боготворить не перестануТебя, мой друг, одну тебя.На чуждые черты взирая,Верь только сердцу моему,Как прежде верила ему,Его страстей не понимая.

(II, 271)

Недели три или четыре спустя он снова говорит о своей любви к Амалии, на этот раз Вяземской, с которой у него сложились доверительные отношения. Вера Федоровна довольно скупо рассказывает об этом эпизоде, однако из ее слов следует, что речь шла не только о любви к Амалии, но и о ревности ее мужа, вследствие чего, по мнению Пушкина, он и увез ее из Одессы[63]. Естественно предположить, что в подобном контексте разговор коснулся и причины ревности, а таковой была прежде всего неопределенность с отцовством ребенка, которого Амалия назвала Александром…

Вскоре Пушкину самому пришлось покинуть Одессу и отправиться в Михайловскую ссылку, но мысли об Амалии не оставляют его буквально ни на минуту:

Я вспомню речи неги страстной,Слова тоскующей любви,Которые в минувши дниУ ног [Амалии] прекраснойМне приходили на язык,Но я теперь от них отвык.

(VI, 57, 578)

В окончательной редакции Пушкин, разумеется, вычеркнул имя Амалии, заменив его словом «любовницы».

Примерно тогда же, возможно несколькими неделями позже, Пушкин пишет элегию, где наряду с уже знакомыми нам мотивами нежной страсти и ревнивых подозрений впервые возникает ностальгический мотив щемящей тоски по далекой возлюбленной: