Пушкин — либертен и пророк. Опыт реконструкции публичной биографии

Вот картина настроения умов и рассуждений, написанная на основании впечатлений, вынесенных из многих разговоров о различных партиях и мнениях.

Левая сторона или, лучше сказать, врали и недовольные, стараются представить все в мрачном свете. Краски их до того темны, что можно подумать, будто бы мы находимся накануне страшных бед. По их словам все приходит в упадок, все разрушается и никакие усилия правительства не в состоянии восстановить доверие и радикально излечить зло, — не потому что оно застарело, а вследствие недостатка любви к врагу. — Правая сторона видит вещи совсем в другом свете и не только не замечает ничего тревожного, но уверена, что все пойдет отлично.

По мнению некоторых благонамеренных исследователей оба приведенных мнения преувеличены. ‹…› Если бы ничего решительно тревожного не было бы в эпоху, столь близкую общественному бедствию, если бы можно было бы все сделать по мановению волшебного жезла, — такой порядок вещей действительно возбуждал бы опасения, потому что пришлось бы допустить два предположения: или, что все управляемые — не более как автоматы, или же, что под пеплом таится огонь[455].

Пушкина, по классификации фон Фока, следует отнести к числу тех, недостаточно осведомленных, кто «не замечал ничего тревожного, но ‹был› уверен, что все пойдет отлично». Оптимизм, по мысли проницательного жандарма, основан на представлении о том, что «все управляемые — не более как автоматы».

Последнее соображение мы оставляем без комментариев, отметим только, что Пушкин был все-таки не одинок в выражении исторического оптимизма, связанного с началом нового царствования. Этот оптимизм в значительной степени восходил к H. М. Карамзину.

4

Карамзину принадлежат и определение восстания как «трагедии безумных либералистов», и, как это ни парадоксально на первый взгляд, самая восторженная оценка начала нового царствования, выраженные в письме постоянному корреспонденту И. И. Дмитриеву от 19 декабря 1825 года:

Новый император оказал неустрашимость и твердость ‹…› Я, мирный историограф, алкал пушечного грома, будучи уверен, что не было иного способа прекратить мятеж ‹…› Вот нелепая трагедия наших безумных либералистов! Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось между ними не так много! ‹…› Иногда прекрасный день начинается бурею: да будет так и в новом царствовании! ‹…› да будет славен Николай 1-й между венценосцами, благотворителями России![456]

Д. Н. Блудов в самом первом правительственном донесении о событиях 14 декабря, представляя восстание как мятеж «безумцев», которые, «пробыв четыре часа на площади, в большую часть сего времени открытой, не нашли себе других пособников, кроме немногих пьяных солдат и немногих же людей из черни, также пьяных»[457], вопреки распространенному мнению, был гораздо ближе к Карамзину, чем к императору (именно историк рекомендовал своего младшего друга Николаю, когда нужно было срочно составить «Обозрение» для «Санкт-Петербургских Ведомостей»[458]). Император был склонен рассматривать восстание иначе — как следствие разветвленного заговора, о чем он писал великому князю Константину в ночь с 14 на 15 декабря: