Пушкин в русской философской критике

Различие, стало быть, не в степени «достоинства» отдельных совершенных созданий творческого духа, а в их назначении. Обратимся снова к самому «чистому», наряду с архитектурой, искусству, лишенному тех побочных, привходящих элементов, которые, в других, затемняют сущность искусства, – к музыке, и попытаемся дать себе отчет, в чем состоят наши впечатления от самых совершенных и самых близких нам музыкальных творений. Когда мы вслушиваемся в музыку Шумана, Шуберта, Шопена, Вагнера, Мусоргского, нас охватывает чувство ожидания чего-то, – чудесного, пленительного, или грозного, ужасающего. «Приятно и страшно вместе»… Мы на пороге иного бытия – еще шаг, и что-то сбудется; мы накануне какого-то бесповоротного, манящего и пугающего, решения; пред нами завеса, которая вот-вот упадет, и мы уже знаем, ощущаем всем нашим существом, что, раз взглянув на скрытый за нею мир, мы уже навсегда лишимся способности видеть наш мир. Вслушаемся в adagio последнего квартета Бетховена, в тему с вариациями последней сонаты: мы плывем на барке Харона в неведомую потустороннюю даль. В других своих творениях Бетховен скорее «посюсторонен», мы силимся понять «земные» мотивы его тревоги, его восторгов и взрывов отчаяния. Так или иначе, музыка к чему-то нас подводит, к чему-то подготовляет, и это

что-то до такой степени поглощает нас, что, выполняя свою функцию медиума, она сама по себе для нас как бы не существует. Требуется большое усилие, чтобы, оправившись от потрясения, испытанного нами, когда вихрь звуков шубертовской «Маргариты за прялкой» нас подхватил и нес, увидеть, что эта песенка – музыкальный шедевр: пока она исполнялась, мы словно не слышали ее.

Иного рода музыка Моцарта. О чем бы ни «говорила» она, о «существенном ли», «значительном» или о «незначительном», с точки зрения эмпирической действительности попросту – ни о чем, то, что прежде всего открывается в ней нам, это – образ совершенства. Чаемое исполнилось, прозревавшееся явлено, порог, отделяющий «этот» мир от «того» мира, перейден. Эта музыка довлеет себе, она есть,

как «реальнейшее бытие», ens realissimum, согласно формуле, какою в схоластической философии определяется Бог. Она никуда не ведет, ибо она сама есть уже достигнутый предел. Она ничего не «означает», кроме – себя самой. Соответствуя тому, что в математике предел, она – неопределима, неизъяснима и в

этом смысле «бессодержательна».

Каждое искусство обладает своей собственной структурой, но все искусства сродны между собою, иначе нельзя было бы говорить об Искусстве вообще. Поэзия – не музыка, но есть аналогия между музыкой и поэзией. Поэзией в истинном значении этого термина, т. е. искусством выразительного слова. «Война и мир» одно из величайших произведений поэзии, хотя написано прозой, а не стихами, – поскольку здесь словесная форма всецело адекватна всей полноте содержания. Но это формальное совершенство «Войны и мира» состоит именно в том, что, когда мы читаем толстовский роман, мы словно забываем, что это «роман», «книга», «fiction»; здесь, как в бетховенских симфониях, «содержание» столь жизненно, что толстовская поэма

воспринимается не как эстетическое целое, как замкнутая, для себя и в себе существующая, объективная, нам противостоящая реальность: мы вовлекаемся в нее, живем с ее персонажами, и когда мы перечитываем ее, мы испытываем то же самое, что и тогда, когда мы вспоминаем о нашей собственной прожитой жизни.

Таким «бетховенским» творениям поэзии противостоят другие, «шубертовские», «шумановские», «вагнеровские»: они уводят нас от жизни и подводят к грани иного бытия, т. е. все-таки выполняют ту же функцию «медиума», «посредника». Прочитавши их, мы как бы оставляем их за собою; наш умственный взор вперяется в приоткрытые ими дали. У Анненского есть совершеннейшие вещи («Баллада», «То было на Валлен-Коски»), но в них «проклятая Дама» присутствует с такой ужасающей очевидностью (так же, как во Второй сонате Шопена), так повелительно зовет нас за собою, что эти вещи, как эстетические реальности, не переживаются нами. Своеобразное чувство удовлетворенности, обусловленное художественным совершенством стихов Анненского, состоит в том, что душевная мука, причиняемая ими, неизмеримо сильнее, нежели та, какую испытываем мы, когда «шествуем» за гробом «доброго знакомого». Отсюда мы заключаем, что стихи эти, очевидно, должны быть прекрасны, – заключаем, разумеется, бессознательно, но все же «заключаем».