Пушкинский дом

Все это автор как бы понимает… От влияний было бы глупо отказываться. Но мне все-таки хочется отвести некоторые упреки в прямых подражаниях, которые автор уже слышал и надеется еще услышать.

Наиболее существенны три: Достоевский, Пруст и Набоков.

Пруста мне легче всего отвести – он не русский, этот упрек меня не волнует. Не исключено, что я попал под его влияние, когда начал роман, когда писал «Фаину» и «Альбину». За год до этого как раз впервые его читал, читал «Любовь Свана», и она мне многое напомнила в самом себе, была узнана, произвела впечатление и т. д. Но еще перед этим чтением я закончил повесть «Сад» (1963), и мне кажется, что в «Фаине» гораздо больше именно этого автовлияния, я все еще не отошел от «Сада». В общем, Пруста я не отрицаю, это меня не волнует.

Сложнее с Достоевским, влияние которого вообще невозможно отрицать. Но тут есть два оттенка. Первый – что он один из самых «незапоминаемых» писателей и поэтому ему трудно было бы непосредственно подражать без перечитывания накануне. Я к тому времени давно его не перечитывал. И второй – что влияние Достоевского – вовсе не обязательно литературное влияние. Он еще не изжит, он встречается в самой жизни, тем более в российской, и лишь для человека, узнающего жизнь преимущественно по литературе (каковы критики), тавро Достоевского поразит и существующую действительность. Описанность явления еще не означает его исчезновения из жизни (хотя должна бы… об этом в другой раз…). В Достоевского легко «попасть», именно забыв о нем и выйдя из-под его влияния, попасть по жизни, по личному опыту. У нас в России все еще так думают, так чувствуют, как у Достоевского, может, даже в большей степени, чем в его время. Тут сказалась та же пронзительность просвечивания, что и в социальных пророчествах «Бесов» (см. коммент. к с. 377). Так что в «подражание» Достоевскому может столкнуть сама действительность, описанная, но не отмененная (а даже утвержденная) им, не он сам. Вот характерный эпизод из личного опыта… В 1965 году я попал на поминки Е. (без всякого правильного смысла; я с ним не был даже знаком, не был и на похоронах… – по-достоевски, по-русски…). Это был человек рекордно страшной репутации, бандит и убийца, главарь 1949 года. Но что-то и в нем было не просто так (черной краски не хватило, так он должен был бы быть черен…). По рассказам, под конец жизни он не мог читать ни одной строчки выпестованной им литературы, ушел в затвор, читал только Чехова и Достоевского, жена его истово вдарилась в религию, ходила в черном, как монашка, общался он толькос ней (ее еще видели на людях, а его годами никто). Такой, значит, поворот. Умер. Я застал поминки в разгаре. Общество, кроме одного человека, сошлось несколько разнообразное и своеобразное: они были пародийно похожи на героев Достоевского. Были тут и Свидригайлов, и Шатов, и шарж на Ставрогина, и копия Верховенского, и два-три Лебядкиных (это я сейчас так пишу – тогда мне эти аналогии почему-то не пришли в голову, может, как раз из-за очевидного сходства; к тому же с тех пор я многих из них узнал поближе и по отдельности удостоверился в каждом случае, а соединил сцену еще позже…). Пили. Верховенский не пил, остальные – много. Говорили речи. О покойниках плохо не говорят, и все начинали хорошо, отмечали размах и талант (к тому же и в ораторах было мало чего кристального), но потом как-то вдруг скатывались в глубокое, но и выкарабкиваясь из него, кончали прямым поношением.

И так было с каждым. Народу было много, большинство просто пило, чокалось, ржало, гуляло по буфету, откровенно забыв о покойном те, кто пытался вправить (из лучших побуждений: как-никак смерть…) застолье в должное русло, исправно покойного поносили. Но – пили и ели. В жизни не представлял себе таких поминок! Зрелище затягивало своею отвратительностью и как-то вязко не отпускало от себя, будто все это должно было еще, сверх всего, чем-то таким кончиться, что лучше бы и уйти вовремя, да никак невозможно. И – разрядилось. И как раз тогда, когда я не выдержал и собрался уходить за мною еще трое…