Пусть льет

Крохотные улочки и дома были все покрыты побелкой, которая сияла так, словно весь день впитывала солнечный свет, а они теперь, в сумерках, медленно отдавали его гаснущему воздуху. Все походило, думал Даер, на то, как будто его приготовил пекарь-кондитер, но, вероятно, лишь потому, что в этот момент ему не требовалось большого воображения, чтобы все выглядело съедобным. С непогрешимой интуицией он выбирал те улицы, что вели к центру городка, и там увидел небольшой местный ресторанчик, где все готовилось прямо в дверях. Повар одну за другой поднял перед ним крышки разных медных котелков; Даер заглянул в них и заказал суп, нут, тушенный с кусочками ягнятины, и ливер на вертеле. За кухней располагалась небольшая тусклая комната с двумя столиками, а за ней, в приподнятой нише, застеленной ковриками, сидело на корточках несколько селян с огромными булками хлеба, которые они разламывали на куски и клали в суп. Для Даера утоление аппетита было актом сладострастия; он тянулся и тянулся. Того, что он заказал вначале, совершенно не хватило. Тами говорил ему, что желание пищи после курения кифа

не сравнимо ни с каким другим аппетитом. Даер тревожно вздохнул. Тами с его кифом

. Каково будет ему, когда он осознает, что пленник сбежал, прихватив с собой даже собственную трубку Тами и его моттоуи

? Интересно, подумал он, не будет ли это считаться наивысшей обидой, непростительным деянием. Он понятия не имел; он ничего не знал об этой стране, кроме того, что все ее обитатели ведут себя как полоумные. Может, он боится, как отреагирует не сам Тами, раздумывал он, — может, все дело просто в том, что Тами — часть этого места, а следовательно, место его поддерживало, так сказать. Тами в Нью-Йорке — он чуть не рассмеялся, представив себе то, что вызвала перед глазами эта мысль, — он был того сорта, на который никто и не обеспокоится глянуть на улице, когда он попросит дайм. Тут же совсем иначе. Он выступал от имени этого места; как у Антея, какая бы сила ни была у него, происходила она от земли, и его ноги прочно стояли на ней. «Значит, ты его боишься», — заметил он самому себе с отвращением. Даер поглядел сквозь яркую кухню на черную улицу за ней. «Боишься, что он может зайти в эту дверь». Он сидел совершенно тихо, как-то рассчитывая, что эта мысль сгустится в действительности. Вместо этого в дверях возник громадный бербер, его джеллаба

вольно перекинута через плечо, и заказал стакан чаю. Пока ждал пять минут, которые всегда требовались на приготовление чая (потому что вода, хоть и горячая, никогда не закипала, а листочки мяты нужно было срывать со стебля по одному), он стоял и глядел на Даера в манере, которую тот поначалу счел обескураживающей, затем возмутительной и наконец, поскольку уже начал спрашивать себя, какова может быть причина такого наглого разглядывания, прямо-таки пугающей. «Зачем он так перегородил дверь?» — подумал Даер, а сердце забилось слишком быстро от внезапной волны отчаянных домыслов. На какой-то миг был лишь один ответ: один из прихвостней Тами явился сторожить, чтобы он не удрал. Они, вероятно, разместились во всех кафе и харчевнях в городке. Впервые ему пришло в голову, что они могут отделать его и в отсутствие Тами, пока тот будет удобно сидеть в каком-нибудь почтенном доме, смеяться, пить чай, тренькать на уде. И эта возможность казалась в некотором смысле гораздо хуже, вероятно, потому, что он так никогда и не смог представить Тами в роли жестокого мучителя, а невысказанная договоренность с его собственным воображением заключалась в том, что все будет так или иначе делаться с относительной мягкостью, безболезненно. Он еще раз поднял взгляд на неандертальскую голову, на глубокие борозды покатого лба и брови, что образовывали единую драную линию поперек всего лица, и понял, что такому человеку полумеры неведомы. Однако в этом лице он не мог распознать никакой подлости, даже какой-то особой хитрости — просто первобытная, древняя слепота, невыразимая, несфокусированная меланхолия крупных обезьян, когда они пялятся между прутьев своих клеток.

«Не надо мне всего этого», — сказал он себе. Таких существ не пытаешься перехитрить; просто убираешься подальше, если можешь. Он встал и подошел к печи.

— Сколько? — сказал он по-английски.